Вечный Робинзон

Излишне говорить, что Никита презирал Ваню за то, что тот не знал логики взрослого мира и не умел в нём найтись. Ссоры, порождаемые негодованием Никиты на поведение Вани, были весьма часты, “Идиот!” - в исступлении кричал Никита, апеллируя к своему кристаллическому Небу. “Что ты говоришь! - увещевала его мать, - если бы ты знал, какую страшную вещь ты говоришь, ты бы молчал!”.

К стыду нашего героя, следует признать, что его непри­язнь к младшему брату в значительной мере питалась ревно­стью. С рождением брата, Никита перестал быть исключительным центром вни­мания в семье. Отец теперь больше любил Ваню, про которо­го все решили, что он весьма на отца походит. Никита же не походил ни на кого, и поэтому отец решил, что он походит на мать, хотя это было не так, и матери он казался странным мальчиком, почти что эльфом.

Но больше всего возмущало Никиту то, что взрослые привлекаются глупым поведением Вани, позволяя себе игно­рировать при этом изощрённый спектакль, который Никита ревностно для них разыгрывал; хуже того, они брали сто­рону Вани в конфликтных ситуациях, где правота своя каза­лась Никите совершенно очевидной.

И вот, Никита, оскорбленный до глубины души, уже пла­чет, лёжа в мохнатой пыли под большой железной кроватью в затемнённой комнате, в то время как в другой, ярко осве­щенной, царит оживление, центром которого служит ненави­стный дурак Ваня.

Никита разыгрывал различные роли, смотря по ситуации, но едва ли мог отдавать себе отчёт о той реальной роли (в ином смысле этого слова), в которой он выступал по отношению к млад­шему брату. А между тем, он стал для него агентом подминающего жизнь давления формы, которое господствовало в обществе, где явились они на свет; давления, которое отныне начнёт преследовать Ваню на жизненном пути, породит в нём комплекс неполноценности, разрушит его дружбу с отцом и наложит грустную печать на всю по­следующую жизнь.

*

Сегодня, с самого пробуждения, Илье тяжело сдавило сердце. Хотя он старался бодриться, в душе его царил непо­кой, который сказывался в ногах, которые шли излишне бы­стро. Кто-то жалкий, испугавшийся этого непокоя, суетился на лице и в гортани: старался как будто что-то напевать, силился через открытые миру глаза перенести гармонию ут­ра на мятущуюся душу, но это ему не удавалось. Илья не знал, что это было, и только позже расценил своё утреннее беспокойство как предчувствие неприятности.

Неприятность оказалась мелкой, но совершенно выбила его из колеи. В нём вновь пробудился и начал терзать его своею яростью зверь, который ощетинивался и рычал всякий раз, когда Илья, верша свой моральный суд над ближними, обнаруживал для себя несовершенство других людей, какую-либо неправомерность их поведения, затрагивающую его тем или иным образом и требующую жертвы за чужой грех; то­гда в очередной раз разверзалась пропасть гордыни правед­ности между ним и теми, с кем он понужден был тереться локтями в сутолоке обыденной жизни, и просыпалась скаредность, возмущающаяся платой за других.

Зверь этот в бессиль­ной ярости бросался на стены божьи, ограждающие другие “Я”, не будучи вправе навязать ближним требование изменения их “греховной природы”, образа жизни и поведения. Илья не мог спустить зверя с цепи, ибо и сам Христос не требовал, но лишь советовал и намекал. Оставалось мучиться. Мучения его не были смиренными и, через то, благими, а строптивыми и потому тяжёлыми, производящими скрежет зубовный. Проклятие, произнесён­ное некогда Рустамом, и обещавшее Илье мучение от несо­вершенства ближних, продолжало сбываться.

Глава 7

Театр одного актёра.

Никита не только играл во взрослых, - он и в самом деле ощущал себя вполне взрослым, хотя ему едва исполнилось семь лет. Мы, разумеется, не говорим здесь о такой игре, в которой ребёнок представляется моряком, пограничником или богатырем, опоясанным мечом-кладенцом, нет, то - детская игра, которой не чужд был, конечно, и Никита. Мы говорим об игре, сутью которой было сотворение фантома личности. В ткани этой игры Никита строил свои отношения не столько со сверстниками, сколько со взрослыми, - как близкими, так и посторонними. Он не играл ” в папу” где-нибудь в уголочке, он просто вёл себя как взрослый в реаль­ных отношениях с реальными взрослыми, основываясь на своих незаурядных познаниях внешней стороны жизни, и особенно на знании подходящих к случаю слов, гримас и жестов.

Он совершенно верил в эту свою имитацию и на основе её претендовал на полное равноправие со взрослыми, И взрос­лые каким-то образом поддавались давлению этой претен­зии. Более того, ещё и не всякого взрослого Никита считал за равного; были взрослые, к которым он относился свысока и даже такие, которых он презирал, в соответствии с ощущае­мой им стратификацией общества. И взрослые покорно принимали это презрение за должное, - они не обманывались насчёт своего положения в мире. Здесь был только один авторитет, и он делегировался остальным, назначенным управлять. Непричастные же государственной власти были унижены, потому что другие, традиционные источники старшинства и уважения были разрушены вместе с традиционными институтами. В результате, общество, в котором рос Никита, по большей части состояло из таких же фантомов, какого строил он, то есть окружавшие его взрослые оставались в душе запуганными детьми, только изображавшими из себя личностей. Никита же, бла­годаря ранней начитанности и наблюдательности, довел свою игру до совершенства, каковое только и отличало в этой земле взрослых от малышей.

Его преимуществом было раннее речевое развития и то, что родители не отделяли детей от себя в повседневной жизни. Никита участвовал во всех взрослых разговорах, застоль­ях и, как нынче говорят, “разборках”. Он ходил с матерью и отцом на работу, в кино, в гости, в баню, на рынок, по мага­зинам. Он ещё далеко не вошёл в школьный возраст, и уже был опытным участником всякого рода очередей. Каждое его утро начиналось с выстаивания долгой очереди за хлебом. После обеда он стоял перед скобяной лавкой в очереди за мылом и керосином. В часы досуга теснился в толпе перед кассой кинотеатра. Соответственно, он умел обращаться с деньгами и нести за них ответственность. Это было осно­вой его свободы и достоинства. Поэтому, ещё не войдя в школьный возраст, он уже исходил весь город с мальчишка­ми, старшими, чем он. У него были свои деньги, на которые он сам ходил в кино, покупал мороженное и ка­рамельных петушков… Много старшие его по возрасту, уличные дети искали с ним дружбы из-за этих денег, в чём-то признавая его за равного. Родители никогда ничего не за­прещали Никите, и он привык никому не давать от­чёта. Мать не беспокоилась его отсутствием и не интересова­лась его досугами, слишком занятая своими делами. Голод и усталость, и, главное, привязанность к семье сами приводили его домой в нужное время. Всё это сформировало особое своеволие и независимость манер, ко­торые вызывали возмущённое удивление у старосветских родственников, которые недоумевали; как это ребёнок не знает слова “нельзя”? А они как-то сразу видели, что дело обстоит именно так, и не рисковали применять этого слова в обращении с Никитой.

Одна шляхетная тётка, гостившая как-то в семье Никиты, попробовала было воспитывать его, и не нашла ничего луч­шего как потребовать, чтобы Никита, вставая из-за общего стола, сказал “спасибо” ( в скобках замечу, что все присутст­вовавшие за столом произнесли это слово, - хотя такого заве­дения и не было в семье Никиты, - очевидно из уважения к культурной тётке, а также потому, что обед приготовила и накрыла стол в этот раз тётка, а не мать Никиты). Но Никита не был приучен к тому, чтобы говорить “спасибо” и не же­лал подчиниться столь неорганичной, случайной условно­сти: он сидел за своим столом у себя дома, считал себя хо­зяином и не находил, за что благодарить. Кроме того, он, не давая себе в том отчёта, полагал, что церемонность в от­ношениях уместна между посторонними и совершенно не­уместна между близкими людьми. А уж если Никита что-нибудь полагал, то поколебать его уверенность в своей пра­воте было очень трудно. Тётка всего этого не знала, а может быть знала, но хотела внести своё лыко в строку, полагая бесцеремонность, практикуемую в семье Никиты, некультурной.