Вечный Робинзон

А Я - лишь части часть, которая была

В Начале всей той Тьмы, что свет произвела…

“Да, Он всегда лишь часть, и не знает другого проявле­ния, кроме как в разделении и раздоре; такова форма Владыки Вещей”, подумал Илья в ответ.

В далёкое то студёное утро, когда по лишённой снега и схваченной морозцем мостовой мела косыми белыми поло­сами позёмка, мама и бабушка Никиты стояли под чёрной бумажной тарелкой, висевшей на вбитом в стену гвозде. Та­релка что-то торжественно хрипела, но, что именно, разо­брать было трудно. Бабушка и мама стояли, склонив головы, и плакали. Никита никогда раньше не видел их вот так, ря­дом, проникнутых единым чувством, будто у гроба близкого обеим человека. А они действительно стояли у гроба… Умер, наконец, тот, кто в течение долгих и жертвоносных де­сятилетий сатанинской жатвы воплощал собою в этой земле Владыку Вещей: чей огромнейший, во всю высоту стены, портрет, чуть наклонен­ный на зрителя, висел в фойе кинотеатра. На этом портрете Он стоял под знаменами в усеянном тысячью звёзд мундире с золотыми погонами, и несказанно восхищал Никиту, любившего смотреть на него, в ожидании начала сеанса. Рядом с портретом генералиссимуса в кадке стояла пальма. Поневоле она приводила на память черноморские курорты, и должна была обозначить фойе, как место культурного отдыха граждан. Дома у Никиты в кадке стоял фикус. А здесь - пальма. Разница между фикусом и пальмой в чувстве Никиты отвечала разнице между малостью дома и величием государства.

Глядя на плачущих женщин, он весь как бы прита­ился внутренне, чувствуя значительность происходящего, но плакать ему не хотелось, - он давно был эмоционально ав­тономен и нелегко поддавался заразительным чувствам. Да и радость жить, переполнявшая его всякий день, способна была пересилить любое горе.

Через час он уже весело расхаживал по улице в бодрящем, пронизанном тускловатым, льдистым солнцем воздухе, слу­шая гудки фабрик и автомобилей и далёких пароходов в порту, косясь с гордостью, время от времени, на черно-красную повязку на левом своём рукаве.

Никита обожал праздники. А нынче всё было как в праздник; как в день выборов, когда рано утром торжест­венно одетый отец брал Никиту, и они шли на избирательный участок, задрапированный кумачом, где он, сидя на ру­ках отца, опускал бюллетени в обитую алым бархатом урну, и это выглядело точно так, как на фотографиях в журнале. Мать в это время оставалась дома, - выборы ведь были делом мужским, и поэтому отец расписывался за неё в реестре, а бюллетень её опускал в урну сын. Она в это время готовила праздничный и очень ранний зав­трак, ибо делом чести было проголосовать как можно рань­ше, - лучше прямо в шесть утра; особенно человеку с поло­жением, каким и был папа Никиты. Несмотря на рань, муж­чины приступали к завтраку, сдобренному водкой, сразу по возвращении с избирательного участка, возбуждённые и до­вольные собой, словно после моциона. Никита водку не пил, хотя ему и не возбраняли. Он предпочитал лимонад, который в то славное время почитался напитком праздничным. Никто не пил его, вместо воды. Для питья в народе был широко распространен чайный гриб. Но им Никита брезговал.

Вот и нынче, кругом висели флаги, даже более красивые, чем обычно, - приспущенные и оттенённые чёрным крепом. Отец, до срока воротившись с работы, принёс черно-красные повязки, которые будто заранее были заготовлены, так их было много. На улицах все прохожие были в таких повязках на рукавах. Гудели гудки, томительно ныли гнусавые автомобильные сирены. Ото всего этого необычия Никита был радостно возбуждён, ему было хорошо. Одно лишь обстоя­тельство чуть омрачало торжество - Никита завидовал тем, у кого на груди красовались черно-красные банты и розетки, в центре которых приколот был значок с портретом генера­лиссимуса. Много бы дал Никита за такую розетку, но при­ходилось довольствоваться повязкой. Конечно, ничего не стоило, вооружившись ножницами сделать из лоскутов, ко­торых тогда в каждом доме водилось в достатке, самому та­кую же розетку, но Никита не отличался рукодельством, и даже простейшие вещи, которые все мальчишки мастерили сами, ставили его в тупик. Впрочем, отсутствие розетки не убавляло Никите важности: он был как все, как взрослые, он был “в курсе…” и с повязкой на рукаве. Настроение было поистине праздничным.

Тот факт, что праздник этот на деле был трауром, что речь шла о смерти: о смерти человека и о смерти эпохи, - ус­кользал от понимания Никиты. Но, как ни странно, Никита оказывался прав в своей наивной поверхностности воспри­ятия событий. С одной стороны, для многих это действи­тельно был праздник - смерть людоеда, с другой - ничего, собственно, пока не произошло. Владыка Вещей не умер, ибо не родился ещё тот богатырь, который мог бы умертвить его. Он жил во всех богатырях, и в не богатырях; жил он и в Ни­ките. Избыть его из сердец было непросто. И так велики бы­ли чары его в этой мёрзлой земле, что поедаемые им люди почитали его за отца родного и плакали по нём больше, чем по родному отцу.

В семье Никиты, к этому времени, подрастала ещё одна “двойня” под общим именем Ваня. Но, в отличие от тандема Никит, - в котором Никита правый совершенно уже подавил Никиту левого, не давая тому никакого самостоятельного выхода к жизни и отобрав тем самым у него первородство, - в тандеме Вань, Ваня-левый, как исконный и природно-старший, решительно доминировал над Ваней-правым, который только в три года едва начал говорить. Указанное различие, несомненно, должно было сказаться во взаимоотношениях братьев, и выявиться в контрасте их сопоставимых поведений.

Возвращаясь к Никите, автор вынужден свидетельство­вать, что Никита-правый совсем уже перестал считаться с переживаниями Никиты-левого и всё своё поведение подчи­нил исключительно логическим отношениям, основанным на именах вещей. В итоге, существование Никиты-левого ока­залось полностью сокрытым под масками и ролями, которые разыгрывал в своём театре Никита правый. Он рос пустоте­лою формой, развивался, усложнял свою игру, имитируя внешне человека, старшего себя, и взрослого, тогда как Никита левый хирел, вырождался и становился поставщиком неоформленных младенческих эмоций, энергию которых Никита правый отливал в нужные ему формы поведения.

В результате, Никита постепенно превращался в соблаз­нительный и отталкивающий, - смотря на чей взгляд, - ми­раж, который во всех случаях являл подходящую мину, но внутри был душевно аморфен, и, в сущности, не знал тех чувствований, которые старательно изображал. Преобла­дающей эмоцией у него становилось удовлетворение, насла­ждение и возбуждение от одобрения Владыки, которое он находил в интересе, проявляемом к нему взрослыми, и кото­рым он, чаще всего, наделял себя сам, общаясь с Владыкой наедине в Его идеальном кристаллическом царстве.

Калейдоскоп форм, которые он находил в этом царстве, и которые с упоением воспроизводил в жестах, вырывал его изо всех реальных отношений, которыми Никита манкиро­вал, без оглядки на нравственность, и от которых оставалась лишь видимость, подчинённая эталону, который задавался Владыкой. Таким образом, Никита, как говорят, продал свою душу Дьяволу, за валюту наркотического опьянения величанием, и, вместо человека, вырос в фантома, в оборот­ня.

Ваня же, будучи по преимуществу левым, являл собою то, чем он, собственно, и был - нескованным никакой рефлективной формой проявлением той душевной полноты, которое рожда­лось в нём его реальными отношениями с близкими людьми. И Ваня-правый служил при Ване-левом лишь косноязычным толмачом, который кое-как пояснял окружающим его пере­живания, если они не были понятны сами собой. Игра его была развита слабо: не выходила за пределы детского под­ражания тем, кто ему нравился, и была лишена претензии на достоверность.

Интересно отметить, что если Никита больше любил пользоваться атрибутами отца - надевал его сапоги и поле­вую сумку, - то Ваня предпочитал туфли матери и её старую кожаную сумочку, в которой держал всякие склянки и мед­ные деньги.