Вечный Робинзон

Маму я вспоминала постоянно: думала, как она там одна? Она ведь такая неприспособленная была к жизни. Когда отец каш умер после первых немцев, 11-го марта 1942-го, к нам пришёл голод. Спасибо, соседи помогали, чем могли, - под­кармливали нас. Я пошла учиться в ФЗУ на арматурщицу. Руки мои покрылись кровавыми мозолями, но зато я смогла приносить из столовой еду, кормить брата и мать. А она с ума сходила за детьми: дрожала всегда за наше здо­ровье: в холодную дождливую погоду не пускала в школу. Сама она была неграмотная, но пела старинные жалостли­вые песни, рассказывала истории из своего детства. Благода­ря ей я очень полюбила пение. Брат учился в музыкальной школе, играл на скрипке, и я от него не отставала, занима­лась самоучкой до четвёртого класса, и все играла наравне с ним. Мама учила нас молиться, верить Богу, всех жалеть. Объясняла нам, что Бог - это светлое, чистое, духовное. Помню, говорила мне, чтобы я никогда в сердцах не про­клинала человека, потому что слово проклятия может сбыть­ся над ним, и будет этому человеку худо.

Я сама была жалостливая - жалела всех. Даже до смешно­го. Помню, как-то в дурную погоду стояла я возле деревца, что возле нашего дома: обняла его и плачу. Так мне его жал­ко, что оно бедненькое стоит тут одинокое на ветру, и не может пойти домой, спрятаться от холода. Тут подходит ко мне какая-то старушка и говорит: что, девонька, плачешь?

Но разве я скажу ей? Тогда она спрашивает меня: хочешь ли научу тебя молиться Богородице? Вместо ответа я кивнула утвердительно головой. Она же сказала: если будет у тебя большое, большое желание, то ты молись ей о нём ровно де­вяносто раз. Возьми спичек, отсчитай 90 штук и откладывай по одной. Молись до тех пор, пока не увидишь лицо её перед глазами, и тогда проси у неё, что хочешь. Только верь, силь­но верь, - и будет тебе!

Первые месяцы в лагере я совсем опухла от голода. Умер­ла бы, наверное, если бы не Варя Матюхова из Орла, - она мне помогала пайкой хлеба. Давала мне хлеба, а потом про­сила, чтобы я за неё дежурила. Как мне хотелось бы сейчас узнать хоть что-нибудь о ней!

И вот, чувствую я, что дохожу, и вспомнила эту бабушку и сказала: “Господи, помоги мне, сохрани жизнь, сделай так, чтобы воротилась я домой, к маме”. Спичек у меня в лагере не было. Я нарезала из бумаги, вместо спичек, девяносто поло­сок и стала молиться Богородице девяносто раз. Через три дня после моих молитв подходит ко мне Лиза Безродная и говорит: Вера, ты вязать можешь? Свяжешь немке рейтузы шерстяные? Она тебе хлеба даст. Я испугалась: нет, говорю, не умею, я только варежки вязала. Но она меня ободрила. Ничего, говорит, там внизу польки вяжут, они тебя научат. Повели меня к немке, заказчице. Она дала мне пряжи гарус­ной, хорошей. Пошла я к полькам, они мне всё показали, как вязать, и я связала рейтузы. Заработала три булки хлеба из соевой муки, угостила девчат и сама еле, ела…, - чуть не забо­лела.

А после девчата стали брать меня с собой в лес, за кар­тошкой. Помню, пошли мы в первый раз: девчонки взяли ножницы, перекусили колючую проволоку, сделали дырку в заборе, и по одной стали пролазить наружу. В лесу нашли картофельную делянку. Я никогда в жизни не копала кар­тошку и не видела, как она растет, - такая была городская. Девчонки показали мне, какая она, и стала я собирать. Не успела я несколько раз нагнуться, как за рукав меня кто-то схватил. Смотрю - немец! Товарки мои разбежались, кто ку­да, а я осталась одна. Стою ни жива, ни мертва, думаю: что-то теперь будет? А немец мне и говорит: здесь картошки нету, иди на другое поле, там собирай, и показал рукой на­правление. Ушёл. Девчата опять собрались. Набрали понем­ногу картошки и пошли. Проносить картошку в лагерь через ворота было нельзя, там нас обыскивали. Поэтому мы сбра­сывали сумки за бараком через забор, а сами заходили по­рожние.

Как-то нас пригласил один лесничий, помочь ему нако­пать картошки. Несколько нас, девчат, пошли и собирали до самого вечера. Когда стемнело, он пригласил нас к себе в дом. Жена сварила соус со свининой, поставила пиво, и на­кормила нас хорошо. И ещё дали нам по ведру картошки за работу.

У нас проблема была не только пронести в барак, но и сварить её. Посреди умывалки стоял большой котёл. Снизу он топился, в нём мы грели воду, стирали, купались, - хотя купаться в нём нам не разрешали. Никакого другого очага и никаких кастрюль у нас не было. Но девчата и тут вышли из положения: сшили сумочки, положили в них каждая свою картошку и, надев сумочку на палку, опускали в котёл, - так и варили. А в это время какая-нибудь из нас стояла у окна и следила, чтобы полицай не застал нас за этим занятием. Если он приходил, мы открывали окно и выбрасывали сумки с картошкой за окно, а сами начинали делать вид, будто стираем бельё. Он, конечно, чуял запах картошки, но покру­тится, бывало, и уходит.

После первого удачного опыта вязания на заказ стала я вязать регулярно. Двадцать два платочка связала. Кто что даст. Кто кусок пирога, кто хлеба, кто чулки шерстяные… Девчат посылали каждое утро в овощехранилище переби­рать бурак и морковку. Мне посоветовали ходить туда рабо­тать за других и есть там овощи. И вот я ходила и ела. Съем три бурачка, морковкой заедаю. Начала я поправляться. Так услышала Богородица мои молитвы.

Глава 49

Прощай немытая Россия

В один из морозных бесснежных дней последней её поздней осени, отработав с утра на пользу общества веником и шваброй, Вера вновь принялась за тальму, которую она вот уже неделю вязала на продажу из грубой, красной пряжи. Тут же вертелись коты (странно было бы, если бы одинокая старая девушка с такой судьбой, в России, не была бы ко­шатницей). По “Маяку” сообщали спортивные новости:

“…сегодня в другом западногерманском городе, Вуппертале, состоится турнир по гандболу, в нём примут участие…”

Вупперталь! Вера вздрогнула при звуках этого имени. Странно было слышать его, произнесённым так обыденно здесь, в ее комнате. Диктор сказал “в Вуппертале” с такой точно благодушной интонацией, с какой говорил бы о Сара­тове или Ярославле. Именно это вызывающее несоответст­вие значения этого имени для Веры и тона, каким оно было произнесено, обожгло её. Она невольно съёжилась, будто вдруг оказалась в окружении врагов. Так же благодушно, наверное, сообщал своим соотечественникам немецкий дик­тор в то далёкое лето о том, что в Вупперталь прибыл пер­вый эшелон с “остарбайтерами”, которые благодаря побе­дам Вермахта получили прекрасную для них возможность приобщиться к немецкой культуре, культуре высшей расы.

*

Стоя у маленького окошка товарного вагона, глядя и не видя ничего перед собой, Вера мысленно прощалась с каж­дым домом, деревцем, с каждым камушком во дворе. В глу­бине сердца пряталось невысказанное чувство обиды на свою страну, которая так много хвалилась своей силой, а те­перь так легко отдавала детей своих в немецкое рабство. Обида эта не имела выхода к сознанию в прямой форме и прорвалась неожиданно и непонятно для Веры: когда с не­мецкой точностью, ровно в 18 часов тронулся их эшелон, в ушах Веры, заглушая вопли и плачи перрона, сами собой за­звучали Лермонтовские строки:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ

И вы, мундиры голубые

И ты, послушный им народ

Рассказ Вирсавии:

Поезд шёл без остановок. Справить нужду было негде, - ведь хлопцы были рядом. И мы мучились весь день. Я дума­ла, что мочевой пузырь у меня лопнет. Только в час ночи по­езд остановился. Никакой станции не было. Мы выбежали дружно на насыпь, присели. Ничего не было видно, чувство­валось только, что рядом с тобой ещё кто-то сидит, но никто не обращал на это внимания…

Впереди было ещё два месяца пути, а я за три дня съела свои продовольственные запасы. Началась страшная пытка голодом. У девчонок было много всего: они даже огрызки за окно выбрасывали, а я стеснялась у них просить. Думала: раз они, видя, что я ничего не ем, не предлагают мне, значит нельзя просить. Первое время я боролась с собой: казалось, вот, сейчас не стерплю и попрошу хлеба у девчат. Но каждый раз, как только соберусь просить, что-то меня останавлива­ло, - гордость какая-то особая. Старалась обмануть голод сном. Потом смирилась, притупилась и целыми днями смот­рела в окошко. Тогда-то вспомнила я того дедушку, который выбирал хлеб из сорных ящиков, что стояли против церкви. Бывало, выкопает корочку из мусора, целует её и кладет в торбу. Это казалось таким странным, противным, что он грязный хлеб из сорного ящика ест. А он говорил людям: по­годите, придёт время, будете вы, как я теперь, каждую ко­рочку целовать. Могла ли я думать, что время это так скоро наступит.