Вечный Робинзон

Я на краткий услышала миг

Мне приснились бараки дощатые

Возле города Виссензиг…”

Глава 48

Дети в июле рождённые

“Kinder in Juli geboren…” Эта строфа Германа Гессе в немецком её романтическом звучании бросалась во внутренний слух Ильи всякий раз, когда он сопоставлял даты рождений причаст­ных Духу людей. Он не уточнял для себя, какому духу: и не мог бы сказать, например, что это дети его Небесной Мате­ри, и поэтому братья ему. Нет, он просто выделял “духовных” из толпы, и они были ему братьями (или, точнее, “сибсами”). Похоже, он был прав, не интересуясь различиями в духе, - ведь он активно жил в такую узкую эпоху, которая, подобно сезонному “окну”, давала всходы только определённых семян, одного рода.

Всякий раз Илья удивлялся: как плотно эти дни рождений уклады­вались в последнюю декаду июля.

“Неужто в самом деле июль магический месяц, и есть что-то особенное в детях, рожденных в июле?” “Иисус Христос тоже родился в июле, ведь его зодиак - Ослиные Ясли; теперь это Рак и Лев”.

Вирсавия тоже родилась в июле. Какое поэтичное имя! Оно, конечно, ужасно не нравилось ей самой; было подобно родимому пятну на видном месте, всякий раз обращало на себя внимание, как экспонат кунсткамеры, древний заспир­тованный уродец. В домашнем обиходе её звали уменьши­тельно Веся. Это склизкое во рту прозвище нравилось ей ещё меньше. “Такого имени вовсе нет!” - решила Вирсавия и ста­ла зваться Верой.

Илья вспомнил последний свой разговор с ней.

- Нет, я не верю в смерть, - говорила Вера. - Мне кажется, что человек всё время рождается вновь, и в смерти не всё умирает в нём. Что-то остается. И, кажется, человек живёт не только в настоя­щем, но сразу и в прошлом и в будущем… Может быть, я что-то неправильно говорю…? Как ты считаешь, Илюша?

- Да нет, всё правильно. Буддисты тоже так думают. У них даже ученик не раньше может получить посвящение, чем вспомнит свои прошлые рождения, или, вернее, бывшие ро­ждения и прошлые жизни.

- Вот как. Мне бы тоже хотелось заглянуть в прошедшие времена: кем я была до своего рождения? А кто такие эти буддисты?

- Ну, это почти как христиане, только индийские.

- А в сны они верят?

- Более чем. Они всю нашу жизнь считают сном.

- Вы, может, не поверите, но благодаря снам я всё заранее знала, что со мной будет - видела во сне. Вот что это такое - вещие сны? Разве это не говорит о том, что будущее уже су­ществует в настоящем?

- Пожалуй. Сдаётся мне, что в прошлом рождении ты, Ве­ра, была Бергсоном.

- А кто это?

- Философ один, француз; тоже всё о времени размышлял.

- Француз?! На нашем заводе в Германии много францу­зов работало. Добрые они и весёлые.

Между прочим, мама моя тоже такая была - предсказыва­ла будущее. Перед самой революцией ей было видение. Вы­шла она вечером из церкви на базарную площадь и смотрит в небо: и вдруг высветилась на небе надпись светящаяся: “самодержец всея Руси” а под нею - сам царь Николай. А в другой части неба показался человек в чёрном штатском сюртуке, и пошёл от этого человека как бы дым и стер с неба изображение царя. А через несколько месяцев царя и вправду свергли.

- Это удивительно!

- Мне тоже раз снилось, перед самым тем, как Сталину заболеть: представляете, будто лежит он у нас в комнате на маминой кровати, у окна…

- Кто? Сам Хозяин?

- Ну да. А в изголовье кровати висит большая клистирная кружка, и ему будто бы делают клизму. Это когда он забо­лел, я видела. А перед тем, как ему умереть, я шла по Теат­ральной площади, возле Управления Дороги; там дерево та­кое большое, кажется, вяз. И вижу: сидит на этом дереве пе­тух, на самой верхушке. Так любопытно мне стало: откуда он там взялся? И вдруг петух слетел, и дерево это упало. А на другой день мы узнали, что Сталин умер. Это значит, когда петух слетел, душа его вылетела.

- Поразительно. Это и впрямь очень древняя символика. Изображение птицы на шесте, сиречь на дереве, находят ещё в палеолите. Настоящий архетип, впору Юнга из могилы поднимать…

- Нет, правда, я ведь и Германию заранее видела. Ещё ни­чего не знала, и не предполагал никто, что так сложится. Только-только войну объявили. Как теперь помню: такое яркое солнечное утро, и отец мой сидит на постели, - он уже заболел тогда, - и его врач осматривает; вдруг входит без стука наша соседка, Марья Алексевна, и говорит, что объя­вили войну. Немцы напали и бомбили Киев. А на самой лица нет. И отец мой заплакал, как маленькое дитя. Сказал: всё, я не выживу, А ему было только шестьдесят два года. Часто я его вспоми­наю. Как любил он стоять у окна, смотреть на улицу и петь: “Виють витры, виють буйны, аж деревья гнуться…” - из “Наталки-Полтавки”. Эта песня у меня - память об отце.

Когда налёты стали уже чаще на Ростов, стали копать траншеи по дворам. Я ходила “на окопы” за город со своими соседями. И приснилось мне тогда, что мы сделали во дворе подкоп под самый дом, и вход в него будто бы прямо из на­шей комнаты. И вот, в этот подпол сначала отец ушёл, по­том мать, брат, а за ними - я. И оказалась я в армянской церкви. Вижу, отец мой лежит на полу в белом саване, а мать и брат над ним стоят. И правда, в марте, после первых нем­цев, умер мой отец. Мы его девять дней не могли похоронить. Мороз был лютый, людей много умирало, - не успевали копать могилы.

И вот, лежит он, значит, в церкви этой, что мне привиде­лась. Мы постояли над ним, а потом мать и брат вышли в одну дверь, а я пошла в другую. А там - комната большая, дверь стеклянная, и монашки сидят за столом, все в чёрном, только воротники и шляпы белые. А я монашек до того сро­ду не видывала. Посмотрели они на меня строго и спраши­вают: ну что, Веся, веришь ли ты в Бога? Да, говорю я, мо­люсь и верую. Верно поступаешь. Верь и молись. И показы­вают мне на стеклянную дверь: вот, говорят, дверь в Герма­нию. Иди туда и будешь спасена. И я пошла в эту дверь…

- Ну, ты прямо Иеремия пророк! Подпол, стеклянная дверь - это ведь символы загробного мира…

- Я не придумываю. Сама даже удивилась, почему дверь стеклянная? А после освобождения из лагеря, между прочим, я и в самом деле попала в монастырь, - его в лазарет превра­тили, или вернее в санаторий. Я там от лагерной голодовки отходила, и монашки за мной ухаживали, а дверь в палате стеклянная была.

Но, слушайте дальше. И вот, зашла я в эту стеклянную дверь, в Германию! А там много наших пленных солдат си­дят на земле, а вокруг валяются силуэты Ленина, Сталина, из бумаги вырезанные, - как, знаете, вырезали раньше слепые, подрабатывали этим. И вдруг - немцы! Я испугалась и давай от них бежать. А они гонятся за мной. И я спряталась от них в бараке, - точно таком, как я после жила, в лагере. А потом появился поезд с красными знаменами, и я поехала на нём домой.

В лагере я рассказывала девчонкам, какой я сон видела. Убеждала их, что раз я это видела, значит мы обязательно вернёмся домой. Хотела верить этому сну, но в глубине души тлело сомнение, ведь мы ничего не знали о положении на­ших. А домой так хотелось! Дня не было, чтобы не думали о доме. Однажды комендант принёс радио и повесил у нас в столовой, чтобы мы слушали музыку, когда обедаем. И вот, сижу я за столом, свой суп быстро выхлебала, и смотрю на стену, где это радио висит, - а передавали как раз концерт Бетховена, - и так на меня эта музыка подействовала, что всё исчезло вокруг меня, а вместо стены появился экран: сначала туманный, потом всё ярче, ярче, и я увидела нашу землю, Россию: как идут и едут по дорогам люди, везут свой скарб, все такие измученные; а сверху налетают самолёты и бомбят. Потом увидела наш город, мрачный такой, пустынный, и маму, совсем в другой, не нашей комнате. А в то время мама с братом действительно перебрались на другую квартиру, так как наш дом разбомбили, но я-то об этом ничего не зна­ла. Сидит она одинокая на кровати и смотрит в окно. И так мне жалко её стало, и себя, что я внезапно зарыдала. Все подбежали ко мне, стали успокаивать. Комендант подошёл ко мне, стал расспрашивать, откуда я, и кто остался у меня дома? Я сказала: мама и брат. После этого случая со мной, комендант распорядился убрать радио из столовой.