Вечный Робинзон

Но было бы клеветой на Илью утверждать, что он, поль­зуясь случаем, лишь надевает маску серьёзности и ре­шимости, для придания себе внешнего веса (хотя и это - правда). Нет, положение было реально опасным, сознание опасности - правильным, и мужество перед лицом её - настоящим. “Зачем же тогда маска?” - спросите вы.

- А чтобы закрыть прореху в бюджете душевной экономии.

Илья опрометчиво поставил себя в такое жиз­ненное положение, в котором требовалось постоянное присутствие духа. Обеспечить его могли только правильные усилия, нужные, чтобы держаться на плаву, не тонуть в бурных водах робкой души. Но для этой “второй навигации” Илье недоставало силы воли. Тут сказывались пороки воспитания в русской культурной среде, лишённой аристократического навершия и, значит, нравственного авторитета и его власти. Илья был русским, следовательно, был “бабой”. Отсутствие духа он, прежде всего, старался скрыть от окружающих, чтобы они не воспользовались его слабостью; и также, с помощью маски, привлекал в экономию своего душевного дома запретные посторонние силы. Новатором в этом деле он, конечно, не был. Известно, что когда собственная воля недостаточно сильна и образованна, чтобы усмирить страхи и похоти плотской души, тогда на помощь призывается бич Сатаны, который способен устра­шить жуира, заставить его поскромнеть и добровольно от­даться под руку существа разумного и нравственного, без то­го, чтобы этот разум сам прилагал силу. Иными словами, нужен гром с небес, чтобы мужик перекрестился. Вот Илья и создавал для себя такой гром силами воображения: рисовал пред своим умственным взором апокалиптиче­ские картины мира, бремя ответственности за состояние ко­торого он добровольно принял на себя, и эти картины воздействовали на стадного человека в нём подобно торжест­венному и страшному ритуалу. Таким способом Илья пону­ждал плотское своё существо идти в ногу с ним, разумным, без применения прямого властного усилия. В по­следнем, то есть во власти над собой, Илья не имел навыка. Этот порок закреплял его союз с Владыкой вещей в деле ду­хо-имитации. Чтобы собрать в кулак свои душевные и физические силы, Илье приходилось вместе с Сатаной вертеть Его маги­ческий глобус, созерцая на нём страдания человечества.

Вот и теперь, - возбуждая видение критической ситуации, в которой он оказался по собственной неосторожности и из-за подлого предательства одного интеллигентного человека, которому он доверился именно по причине его интеллигентности, - Илья создавал логическую линзу, которая должна была сфокусировать соци­альное силовое поле на плотском человеке в нём, и так возбу­дить в душе и теле нужные для действия нправленные энергии.

Тот факт, что шутка Рустама удалась, и письмо, - хоть и недолго, - но заставило Илью поволноваться, объяснялся ещё и тем, что после дурных вестей, которые грянули, как гром середь ясного неба, Илья стал страшно подозрителен и со дня на день ожидал любых неприятностей. Всякий авто­мобиль с антенной радиостанции, стоявший возле дома или медленно следовавший по улице был прислан, казалось ему, для слежки за ним. Несколько дней назад, в одном из темных мест обширного подвала они с Рустамом закопали толстую тетрадь в клеенчатой обложке, закупорив её предварительно в пластмассовую банку из-под сахара, которую Илья реквизировал, позимствовав из кухонной утвари, в качестве жертвы революционному делу.

Тетрадь эта, исписанная мелким почерком Ильи, была довольно безобидна по содержанию: на её страницах Илья развернул всестороннюю критику Марксова учения. “Без­обидность”, впрочем, понятие относительное и зависит от точки зрения на дело, поэтому, нужно признать, что посту­пили они весьма осмотрительно.

Рустам усердно копал сырую землю с вкраплениями угля ножом и руками, Илья подсве­чивал ему фонариком. Стояла ночь, дом спал, и никто их не видел.

Помянутые “дурные вести” заключались в том, что их выдали, и они на крючке у политической полиции. “Вести” эти, конечно, не сорока на хвосте принесла. Скорее всего, офицеры пятого отдела организовали специальную утечку этой информации - наверное, с целью напугать и заставить одуматься неосмотрительных юнцов, “пока не поздно”. Однако, профилактические эти меры возымели эффект обратный желаемому: они нисколько не поколебали решимость Ильи следовать выбранной дорогой. Но были восприняты им как вызов противника, как один из давно предусмотренных ходов в смертельной игре. Инцидент, од­нако, послужил наукой: Илья осознал необходимость много большей осторожности, много более глубокой конспирации и недоверия людям, открыто высказывающим диссидентские взгляды. До недавнего времени Илья думал о них, как о героях, теперь понимал, что они - провокаторы и стукачи.

Повернуть назад, к прежней жизни, Илья уже ни за что бы не смог. И не только потому, что верил в свою правоту и давно решился пожертвовать собой за правду, но также потому, что он связал своё “Я” с на­чатым делом, и, в известной мере, поддался соблазну выхода из наметившегося тупика жизни. Столь же фантастическое, сколь идеальное, дело борьбы и революции, которому он посвятился, вернуло ему утраченный, было, смысл существования; привнесло новые ценности, вза­мен рухнувших в его глазах ценностей советского “истэблишмента”, и от­крыло перспективу, пусть недолгой (а кто в молодости пла­нирует надолго?), но деятельной и славной жизни, полной напряжения и приключений, в которой так нуждается всякий молодой человек.

*

Со злополучным конвертом в руках Илья поднялся на­верх, в свою мансарду. То была сушилка для белья, оборудо­ванная под служебное жильё. Потолок был низок и накло­нялся по направлению к прямоугольным окнам, которые не стояли, как в нормальных домах, а лежали на длинных сто­ронах, как амбразуры в доте. Под окнами тянулись толстые трубы отопления. В углу была раковина для умывания с краном холодной воды из жёлтой латуни. На этом удобства заканчивались. Летом здесь стояла невыносимая жара: тер­мометр в иной день показывал сорок два градуса Цельсия, и обитатели этой “квартиры” на шестом этаже пятиэтажного дома лежали на полу “в чём мать родила”, обливаясь потом. Это описание, впрочем, может создать у читателя ложное мнение о бедственном якобы социальном положении Ильи.

Поэтому автор спешит заверить, что “квартире” этой поза­видовали бы многие и многие жители славного нашего горо­да и его округи, и получить её было совсем не просто.

Илья вошёл в дверь и остановился на пороге, озирая ком­нату с большим стеллажом, забитым книгами, у противной стены. Он любил смотреть с порога на этот стеллаж. Вдвоём с Рустамом они изготовили его из брусков и досок, найденных на чердаке. Он придавал комнате шарм, создавал культурный имидж. Нынче, однако, было не до лю­бования. Который уж раз Илье казалось, что в комнате кто-то был, - рылся в книгах, бумагах… Всё как будто было на месте, и всё же чувствовалось что-то не то… Тайный обыск нисколько не удивил бы Илью. Евгения тоже не раз выска­зывала впечатление, что в квартире кто-то бывает в их от­сутствие. Илья разуверял её. Он был еще далёк от мысли по­дозревать саму Евгению, хотя отношения супругов заметно поостыли.

Илья ещё раз огляделся, усмехнулся, скривив губы, и уселся за стол. Перед ним лежало Евангелие от Матфея, от­крытое на Нагорной проповеди. Из окон тянуло сернистым газом “литейни”: это коптил расположенный в соседнем квартале заводишко, ливший из чугуна батареи отопления. Под окнами, на карнизе, ворковали неуёмные голуби. Илья вздохнул, сморщил нос, и углубился в книгу.

Глава 12

Стань человеком в революции!

Этой ночью приснился Илье странный сон: “Григорий пришёл, как и условливались, в начале десято­го. Обменявшись рукопожатием, - крепким со стороны Саши и вялым со стороны Григория, - друзья уселись на маленьком канапе, под выцветшей литографией с изображением редута Раевского в Бородинском сражении. Минуту молчали нелов­ко. Майское солнце пробивалось сквозь ситцевую занавеску, отражалось в стоящем на печке, которая теперь уж не топи­лась, жёлтом самоваре. Саша взял с комода папиросы, про­тянул полувопросительно Григорию, но Григорий отрица­тельно мотнул кудлатой головой, пощипал тонкими пальца­ми бородку-эспаньолку, и, с некоторым усилием, разомкнул, наконец, уста: