Вечный Робинзон

Теперь, думаю, читателю ясно, почему Никита не сопро­тивлялся Есауленко. Он не мог создать в своих членах нуж­ного для сопротивления усилия и боялся боли, боялся драки. В то же время, ему не хватало активного нравственного не­годования, или активного чувства собственного достоинст­ва, которые могли бы придать ему гневную силу самозащиты лица… Что же до утверждения общественного идеала ненасильственной коммуны, то здесь ему не хватало статуса взрослого.

Нужно сказать, однако, что я не слишком доволен такими объяснениями, и у меня остаются на этот счёт некоторые со­мнения: не скрывается ли за этим знаменательным фактом что-то ещё, неучтенное нами? Вот ведь странно: Никита не сопротивлялся, но он и не хныкал, не ныл, не жаловался, не убегал с плачем, не просил старших товарищей, которые у него были, заступиться за него. Возможно, он воспринимал то, что происходило с ним лично, много шире, - как гнетущий факт бы­тующих в веке сём человеческих отношений; как зло, которое не сва­лишь простым ударом кулака…, и перед лицом такого состоя­ния человечества у него бессильно опускались руки? Не знаю. Несомненно одно: слабые натуры, подобные Никите, самою своею слабостью вынуждены становиться лицом к вопросу существования Закона. Поэтому из них часто вы­растают искатели общечеловеческой Правды, а при благо­приятном расположении светил даже и пророки.

Ну, а что же Есауленко? Как ни странно, Есауленко по-своему любил Никиту и, в силу особенностей своей натуры, проявлял свою любовь таким необычным способом. Ведь в его сознании, в отличие от Никиты, коммуна не мыслилась без насилия и подчинения слабых сильному. Они выросли в лдном обществе, но, как видно, в разных его частях.

*

Итак, приближался конец уроков, и настроение Никиты падало. В этот день, однако, судьба назначила ему другое…

Вместе со звоном школьного колокольца на деревян­ной ручке, держа за которую и усердно тряся им, обходила школу полоумная техничка тётя Маня (хотя атомная бомба в стране уже была, электрического звонка в школе ещё не было), раздался строгий голос учительницы, показываю­щий, что урок ещё не кончен.

- Все остаются на местах! Дети, участвующие в “монтаже” построились здесь! По парам, в затылочек, так… Остальные могут идти домой.

Есауленко в “монтаже” не участвовал. Никита же закусил губу и вынужден был стать в строй, имея перед глазами на­мазанный репейным маслом затылок Кати Дударкиной. Этот “монтаж” свалился на Никиту как кирпич. Дело было в том, что последние десять минут урока он с нетерпением ожидал звонка, чтобы выбежать в туалет, а, проще сказать, в школьную уборную, помочиться. Нужно заметить, что мо­чился Никита довольно часто. Причиной тому было, воз­можно, постоянное самовозбуждение, которым Никита злоупотреблял: оно действовало подобно алкоголю и со сходными последст­виями для пуринового обмена. А, может быть, сказывалась тут и наследственная подагра. Добавьте к этому ещё и стресс от ожидания прогулки с Есауленко, и вы сможете оценить си­лу позыва, испытываемого Никитой. Однако заботливые воспитатели, много беспокоившиеся о том, чтобы дети не разбежались, но мало интересовавшиеся их нуждами, лиши­ли Никиту возможности сходить в уборную. Поднять руку и, когда учитель её заметит, произнести во всеуслышание: “можно выйти?”, как это делали другие дети, Никита ни­когда не мог. Ведь эти слова были всего лишь жалким эвфе­мизмом, прикрывающим постыдное “хочу пи-пи” или, того лучше, “аа-аа”. И всем это было совершенно ясно, ибо ни по какому другому поводу ученик не мог выйти из класса во время урока. А Никита почему-то не хотел показывать свою подчинённость непокорной и своенравной физиологии. Тем более не мог он этого позволить себе в присутствии девочек, ко­торые, вопреки очевидности казались ему вовсе не ходящими в уборную и вообще не имеющими нечистых отправлений. Кроме того, Никита не любил спрашиваться и тем обнару­живать для себя свою детскую зависимость, - дома он ни у кого, ни­когда и ни по какому поводу не спрашивал разрешения, са­мостоятельно ориентируясь в том, что можно, и чего нельзя; и это было его “особым пунктом”, которого он неукоснитель­но держался, изображая взрослого. Поэтому он не попросился в уборную, и оста­валось только надеяться, что проклятый “монтаж” продлит­ся недолго.

В классе появилась старшая пионервожатая и повела от­ряд “монтажников” в актовый зал. Они вошли туда с задней двери и поднялись из-за кулис прямо на сцену. Здесь они расположились уступом на специально сколоченном помосте и начали репетировать “монтаж”, представлявший собою стихотворный текст, разбитый на части, читаемые разными участниками группы, выстроенной на сцене, как для фотографии. Готовился этот неза­тейливый номер в духе “пролеткульта” к годовщине Рево­люции. Как назло, репетиция тянулась отчаянно долго. Тер­пение Никиты истощалось. Несколько раз он открывал, было, рот, чтобы произнести сакраментальное “можно выйти?”, но каждый раз это оказывалось невозможным, так как совсем не шло к таким произносимым на сцене торжественным сло­вам, как “отчизна”, “свет Октября”, “дело Ленина-Сталина” и т.п. Мука становилась нестерпимой. Никита уже не чувст­вовал позыва, а только онемение внизу живота. Левой ноге его стало вдруг горячо, и к Никите вернулись ощущения. Тут же он понял, что случилось худшее.

Ничего не оставалось, кроме как сделать вид, будто ниче­го не произошло. Никита так и поступил. Ему, слава Бо­гу, хватило мужества отъявленного лжеца, способного отрицать очевидное; хотя внутренне он весь дрожал от ожидания неслыханного скандала и града ужасных на­смешек.

Когда репетиция, наконец, закончилась, и дети расступи­лись, на полу обнаружилась странная лужа. Дети посмотрели на неё с какой-то опаской. Никто не произнёс ни слова. Оче­видно, все поняли каким-то шестым чувством, что при лю­бом неосторожном движении в этой вонючей луже может утонуть целая человеческая жизнь, и пощадили её. Всё-таки для монтажа отбирали не худших учеников.

Домой Никита поплёлся в мокрых штанах, что было едва ли лучше, чем провожать до дому Володьку Есауленко.

Глава 11

И всё-таки, Рустам скотина!

В отверстиях почтового ящика что-то белелось. От дур­ного предчувствия упругая масса, распиравшая изнутри грудь Ильи, сдвинулась, деформировалась: справа возникла пустота, а слева - болезненное давление. В таких ситуациях Илья не умел обуздывать себя иначе, как отдаваясь привыч­ному уже чувству обречённости. Так поступил он и на этот раз. Конверт был какой-то невероятный: нестандартного размера, без марки, весь покрытый штампами разной конфи­гурации. Вид имел весьма официальный, будто письмо пришло из номерного учреждения, не утруждающего себя наклейкой марок, и имеющего с почтой отнюдь не коммерческие, но су­губо служебные и доверительные отношения.

Сердце у Ильи дрогнуло, когда он взял этот конверт в ру­ки. Впрочем, замешательство его продолжалось лишь секун­ду. Было в облике этого конверта что-то чрезмерное: нечто слишком внушающее определённую мысль, навязывающее определённое впечатление, даже фиглярское. Поэтому наря­ду с испугом в Илье проснулось и скептическое недоверие, и он вскрыл конверт с поспешностью, которая не имела бы места, если бы Илья действительно поверил, что в этом кон­верте - его судьба. На листке бумаги печатными буквами бы­ли выведены три слова: “НАМ ВСЁ ИЗВЕСТНО”

Первое мгновение Илья готов был поверить в это много­значительное “НАМ”, но в следующую секунду он с облег­чением, со злостью и, одновременно, с конфузом, от того что, хотя и на мгновение, но поддался на столь очевидный трюк, понял, что письмо это только очередная дурацкая шутка Рустама. Шутка, прямо сказать, неуместная. Создава­лось впечатление, что Рустам почему-то упорно не хочет признавать серьёзность ситуации в свете последних событий.

Вероятно, Илья также не сознавал до конца этой серьёз­ности, - так как столь давящее сознание могло бы сковать все силы жизни и превратить человека в безнадёжного невроти­ка, - но наружно он подавал все признаки серьёзности, вовсю “педалируя” маску мужественного подпольщика на грани провала. Это-то и дразнило Рустама, который, хотя и не чужд был роман­тики, не любил романтических масок, как и вообще всякой лжи.