Вечный Робинзон

- Как это?

- Очень просто. Как не живёт, скажем, стол: живут моле­кулы древесины, заключённые в его объёме, но сам стол не живёт. Просто нет такого живого существа: “стол”. Это только кажимость: модус коллективного существования других су­ществ. Подобно этому и “человек”. Зачастую он похож на ящик, в который свалены без разбору разные референции. Под этим именем могут фигурировать феномены многих жи­вых существ, объединяемые в чьём-то восприятии, но такого живого существа поистине нет. А вот дух жив, хотя не всякий дух - человек. А то, что духи будто бы неуловимы и невидимы, так это чепуха. Они видимы ничуть не хуже, чем тела для телесных очей. Имеющий око да видит.

Илья стоял несколько оглушённый столь длинным фило­софским периодом. В словах этого неординарно мыслящего человека (или духа?) ощущалась глубокая и освобождающая истина, но была она, как рыба, сверкнувшая в проникшем сквозь толщу воды луче, и ускользала от Ильи. Он не нахо­дил продолжения разговора.

- Ну, мне пора, пожалуй, - стал прощаться с Ильей вития духовности.

- Я даже не спросил вашего имени, - сказал Илья.

- Самый праздный вопрос изо всех возможных, если он не задаётся Богу. Лучше узнавать имена духов. Но, если вам так уж нужна наклейка, по которой мою ездовую обезьяну отличают от других в чувственном мире, то извольте: Вальтер. Он про­тянул Илье широкую совсем неинтеллигентную ладонь.

- Вы немец? - спросил Илья, отвечая на рукопожатие или, скорее, крепко пожимая расслабленную кисть Вальтера.

- Не более чем вы.

- Но, погодите, я, кажется, вас знаю. Вы ведь учёный фи­лософ и богослов, верно? Я читал ваше: “Человек - живая эволюция”.

- Рад, что у меня есть читатели. Но моя учёная карьера, мои опусы… Всё это в прошлом.

- Отчего же? Разве вас уже не волнует истина?

- Истина? Что есть истина?

- Вопрос Пилата!

- Не совсем. В данном случае это скорее вопрос Христа. Истина науки и истина веры различны. Пилат и Иисус гово­рили о разных истинах. На вопрос Пилата скорее мог отве­тить Карл Поппер. Поэтому Христос промолчал.

Вальтер стоял, сконцентрировав взгляд в проективной точке, ставшей центром его созерцания. Илья ждал продолжения, но пауза длилась.

- Ну, ладно, мне в самом деле пора, - прервал молчание Вальтер.

- Погодите, погодите ещё. У меня было много вопросов, которые хотел бы вам задать. И вот теперь не могу ничего вспомнить. Илья торопливо рылся в памяти.

Но собеседник его уже удалялся, помавая рукой, не оборачиваясь.

Илья остался один. Многие думы осаждали его.

“Моисей знал исконную пустоту ума, и забежал здесь далеко вперёд своего народа: “не делайте себе изображений ничего, что движется, никаких живых существ; не делайте образов их”, то есть сохраняйте ум пустым от образов - вот что он заповедал от имени истинного Бога,

Три тыщи лет спустя о том же пишет Юнг: пока сознание заполнено идеальными конструкциями, образами мира и себя, общими понятиями и статистическими моделями, реальная душа остаётся в бессознательном; она является врагом, беспокоящим фактором, разрушающим представление о себе, рождает невроз. Поэтому нужно открыть сознание для бессознательного и так обрести самость. Для этого нужно полюбить жизнь как она есть, перестать стыдиться того, что есть, перед лицом того, чего не может быть. Это значит признать, что энергии, с которыми мы работаем, и которыми движемся, имеют собственные формы, которых нам не дано изменить. И, что самое важное, нужно понять, что этот большой внешний мир, претендующий на нас, захватывающий наше внимание и волю, есть часть нас самих, нашей души, - но только часть! Поэтому мы не можем ограничить себя только “каталептическими восприятиями”. Внутренние содержания, которые часто выставляют такими незначительными и “субъективными”, перед значительным и “объективным” внешним миром, на самом деле больше знают о мире и связывают нас с настоящим миром, а не намалёванным на холсте представляющего сознания. Им-то и нужно передать главенство в составах личности. Вот душевное основание политического либерализма!

Оказывается, настоящее “коллективное” принадлежит “бессознательному”, а не внешнему единству представлений. Молодец Юнг! Но где учителя, где духовные наставники, “топ-менеджеры” по связям с Космосом? Без них всё это сведётся к чувственности, чувствительности, эгоизму и своенравию, как уже было. Психоаналитики разве заменят Учителей, Христа? Но, впрочем, для меня важно, что я понял.

Вот и богословие Хабад говорит: Бог совершил “цим-цум” - ужался, чтобы дать место миру; и нам надо ужаться, чтобы дать место Богу в себе.

Прибери и вымети горницу твою, освяти её, и замри в почтении, ожидая гостя высокого, - так учат святые Отцы.

Глава 62

Демократия

Замечательно тихо было, тепло и уютно, как не бывает летом. Начался чудный сентябрь. Где-то на Урале это означало первый снег, но здесь, на юге до снега было ещё три месяца. Никита бодро шагал по проспекту Маркса и, можно сказать, спешил. По мере приближения к площади поток пешеходов, спешивших в том же направлении, заметно густел, хотя обычно в этой части проспекта должен был бы редеть. Кроме того, обычное хаотическое перемещение явно сменилось Аристотелевым движением к центру. Это означало, что в городе появился центр, и городская жизнь из хаоса тут же претворилась в космос. И этим центром был митинг. Но не тот официальный советский митинг в защиту Анжелы Дэвис или в поддержку “голодающих” шахтёров Англии и Южного Уэльса, а настоящий, первый за всю советскую историю свободный городской митинг.

Никита был вообще очень прогрессивным. Исповедовал либерализм, слушал “Голоса”, посещал первые рок-фестивали, на которых удивлял юнцов своей сединой, слушал первое независимое УКВ-радио, радовался всем новостям перестройки и наслаждался первыми плодами гласности. В целом, считал себя больше западным человеком, нежели советским, - хотя на самом деле был, что называется, разновидностью “совка”, и напрасно принимал анархический индивидуализм “атомизированного” советского общества, за личное начало человека свободного мира. Разница была весьма существенной (и скоро все её хорошо ощутили): у нас свобода от общества, у них свобода в обществе. Кто ещё не понял, тому долго объяснять. Мы же должны двигаться дальше в нашем повествовании, которое и так затянулось сверх терпения самого терпеливого читателя. Мне вообще любопытно в этой связи, кто-нибудь прочёл эту поэму до конца? Тому, кто дочитал до сего места, могу сказать: не бросай, немного осталось.

Как я уже сказал, Никита следил за вдруг забурлившей политической жизнью, радостно отмечая вехи явно наметившейся либерализации, и, соответственно, ждал только возможности, чтобы проявить свою гражданскую позицию, и этим начать утверждение нового мира на советском просторе. Поэтому, когда на заборах, стенах и афишных тумбах появились вручную сделанные объявления о первом городском митинге, созываемом клубом “Правозащита”, он, ни минуты не колеблясь, и не допуская иного для себя решения, зачислил себя в его участники. И дивно ему было, что в этом насквозь сервильном “жлобском” городе явилась какая-то “Правозащита”. Такие вещи случались только в столице, и о них узнавали из подрывных Голосов. К этому давно все привыкли, и тут - на тебе! - здесь, где отродясь не было никакой антисоветской организации, кроме той, в которую сам Никита входил в студенчестве, явился якобинский клуб, созывающий на митинг целый город. Это было здорово. Революция началась.

Никита волновался и спешил, и немножечко опаздывал. Совсем немножечко, минут на пятнадцать-двадцать, - зная из советского опыта, что подобные мероприятия всегда начинаются изрядно позже назначенного времени. И опоздал. Переоценил он либеральность Горбачёвского правления. Нет, народ-то на площади был, и в изрядном количестве, но митинг уже закончился. Никита застал последний акт драмы: взвод милиции усаживал в зак-автобус, срочно изготовленный заботливым государством для целей демократии, членов клуба “Правозащита”. Народ, как и всегда в России, безмолвствовал, хотя и гудел частными мнениями, разбившись на кружки, группы и отдельных индивидуумов, которые возмущались сами с собой. Никита был одним из таких индивидуумов и поэтому он быстро соединился в толпе с себе подобным, который к тому же оказался свободным творцом, поэтом, - и в этом тоже с Никитой совпал. Впрочем, неудивительно. В основном публика такая собралась, хотя и разных возрастов. Михаил, так звали поэта, был изрядно моложе Никиты, из поколения младшего брата, - циничный и вульгарный. Было в нём и нечто совсем для Никиты новое, от ветра времени, которое уже не полностью принадлежало Никите: Михаил был мочепийцей; и что хуже, он поил мочой свою маленькую дочь. Это коробило Никиту, впитавшего в себя номенклатурный лоск советской эпохи, но, тем не менее, с площади они пошли вместе, и не одни, а со всем митингующим народом. Поскольку Михаил пришёл к началу, он знал больше Никиты; а именно, что митинг не прекращён, но переносится в городской сад; и теперь они шествовали назад по проспекту Маркса к городскому саду. Прогулка была приятной, беседа возбуждающей.