Наблюдательный отряд

– Черт его знает… – Лабрюйер задумался. Всякий иностранец должен сообщить о себе в полицию. Хозяева гостиниц подают туда сведения о постояльцах. Если синьор или синьора прибыли в Ригу, не скрывая своего происхождения, то в полицейских участках о них знают. А если тайно?

Дверь, ведущая в задние помещения «Рижской фотографии господина Лабрюйера», приоткрылась, и оттуда выглянула круглая румяная физиономия Росомахи.

– Приветствую! – сказал Росомаха и собирался было что-то добавить, но Лабрюйер перебил его:

– Мне нужен Горностай.

– Горностай усердно рисует шестеренки. Ты знаешь, Леопард, что такое шестеренка? О, это мечта чертежника!

– Так ему и надо. Ты увидишь его сегодня?

– Я могу оставить записку для Барсука.

– Сойдет. Мне нужно сделать запросы в столицу.

– Да, он говорил, что ты взял след.

– И препоганый след…

Лабрюйер взял кофейник с остывшим кофе, пакет с лакомствами и повел Росомаху в закуток возле лаборатории. Там он рассказал о своих изысканиях и подозрениях так, как, возможно, не рассказал бы Енисееву. Росомаха был ему куда ближе ехидного и причудливого контрразведчика.

– А ты догадываешься, что это может быть злодей, совершенно непричастный к краже сведений? – спросил Росомаха. – Ты так яро пошел по следу, но всего по одному следу. Что, если ты потратишь время на маньяка, не пытаясь найти других кандидатов в шпионы? А маньяк окажется всего лишь безумцем, давно сидящим в палате на Александровских высотах?

– Александровские высоты? Стой! Это ты хорошо подсказал…

– Рановато ты туда собрался.

Но Лабрюйеру было не до шуточек. Он притащил фотокарточки с копиями документов; бурча и чертыхаясь, отыскал то, чему от усталости и помутненного рассудка сразу не придал значения.

– Свидетель, у нас есть свидетель… вот, гляди… если только он жив и не спятил всерьез… вот, студент политехникума, и надо же – латыш, Андрей Клява…

Политехникумом рижане по привычке называли Политехнический институт. Хотя название уже несколько лет как поменялось, но одно слово выговорить сподручнее, чем два.

– Что за фамилия такая странная?

– По-латышски – «клен». У них много таких растительных фамилий. Наш Ян – Круминь, а это «кустик». Клява! Знаешь, сколько в здешней губернии Кляв? А искать родню придется.

– Ты слишком увлекся, Леопард, – спокойно сказал Росомаха. – Нельзя так.

– Клява был признан невменяемым и законопачен в лечебницу навеки. Но если он был подсунут суду вместо виновника, значит, были доказательства, что он во время предполагаемой смерти девочки околачивался где-то поблизости. Надо…

– Не надо, Леопард. На Александровских высотах твой Клява в безопасности. Если только он жив. Такие козыри достают из рукава в последнюю минуту. Ты отлично идешь по следу, но тут – игра…

Росомаха сказал это очень серьезно. И Лабрюйер понял его куда лучше, чем понял бы Енисеева со всеми енисеевскими выкрутасами.

– Ты считаешь, лучше его пока не трогать?

– Не забудь – Эвиденцбюро знает, что твоя «фотография» – что-то вроде нашего опорного пункта. Тебе ничто не угрожает, но за тобой наблюдают…

– Черт!

– Ты так увлекся сыском, что, кажется, совсем забыл об этом, – тихо сказал Росомаха.

– Я последняя скотина…

– Нет, ты просто отличный сыщик. Так и Горностай считает. Но ты никогда не был тем, кого преследуют.

– Отчего же, был…

– В молодости, когда гонял всякую шушеру. То ты за ними по крышам скачешь, то они за тобой. Ты увлекся одной версией, и это плохо. Нужно и прочие попробовать, – рассудительно сказал Росомаха. – Конечно, оба убийства можно считать доказательством, что ты уже приблизился к источнику сведений. Можно – но не успокаиваться на этом.

– Ты хороший товарищ…

Лабрюйер имел в виду, что Росомаха деликатно, но твердо разъяснил ему положение дел без всякого ущерба для самолюбия.

– Да и Горностай хороший товарищ, – усмехнулся Росомаха. – Просто ремесло у вас разное. Ты – сыщик, ты загоняешь дичь, вот этим и занимайся. Он… он – актер, понимаешь? Он кем угодно притворится, чтобы добыть сведения. Вот Хорь у него учится. Думаешь, почему Хорю велено ходить в юбке? Пусть воспитывает самообладание. Я тоже несколько ролей отлично исполняю – пьяного купчину, к примеру, так изображу!..

Лабрюйер вспомнил, как Росомаха извлекал его из гостиничного номера, где фрау Берта чуть было не уложила его в постель.

– А ты – не актер. И ничего в этом плохого нет. Мы это знаем и актерствовать тебя не заставим. Так что ищи других непойманных мерзавцев, не только маньяка.

– Как же быть с Клявой?

– Мы попробуем осторожненько узнать, жив ли он вообще. А теперь – вели Пиче сбегать за провиантом. Я голоден, как собака!

Росомаха поел и прилег отдохнуть. Ему предстояла бессонная ночь, а что за дело – он не сказал. Лабрюйер знал, что обижаться не след – у каждого в наблюдательном отряде свое занятие, вот ему отвели поиск ценной добычи полицейскими способами, прочие исследуют окрестности рижских заводов на свой лад. А военные заказы – всюду: «Руссо-Балт», кроме автомобилей и вагонов, изготавливает походные кухни, телеграфные и телефонные двуколки, ящики для снарядов; «Феникс» стал выплавлять отменную сталь; «Ланге и сын» мало того, что корабли строит, – на подводную лодку замахнулся; «Мюльграбенская верфь» собирается строить миноносцы; «Унион» – электродвигатели…

Заводов и фабрик много, наблюдательный отряд – один.

Лабрюйер малость затосковал – поняв, что наломал дров. Не то чтобы он в годы полицейской службы был совсем уж безупречен и блистал чистотой совести – всякое случалось. Но две смерти подряд? Многовато. Тут кто угодно затосковал бы – от сознания своей преступной глупости.

Лабрюйер ушел в пустой салон. За стеклами витрины шла вечерняя городская жизнь. Рижане гуляли, шли в гости, возвращались из гостей. Город понемногу близился к той грани, когда кончаются невинные вечерние развлечения честных бюргеров и начинаются иные – с ароматом дорогих коньяков и горьким запахом абсента, с облачками приторно-сладкой пудры на обнаженных плечах и кокаинового порошка, с отчетливым душком дорогого и грошового разврата.

Среди прочего реквизита, в салоне был и подсвечник с двумя свечками. Лабрюйер зажег их и снова взялся за Наташино письмо. Перечитал. Удивился тому, что оборвано чуть ли не на полуслове:

«Саша, любимый, я не могу больше писать. Помню, все помню и жду встречи. РСТ. Твоя».

«РСТ» – это было как пароль, «Рцы слово твердо». Он помнил, как она это говорила…

Лабрюйер смотрел на листок и мучился: что на это можно ответить? Есть ли в природе такие слова?

С утра он телефонировал Линдеру.

– Посоветоваться надо, – сказал он молодому инспектору. – Давай я тебя завтраком в «Северной гостинице» угощу. И оттуда ты – сразу на службу…

Чуть ли не прямо в трубке раздался рев младенца.

– Я бегу, жди меня там! – крикнул Линдер и пропал.

Лабрюйер быстро оделся, выбежал на Суворовскую и вскочил на заднюю площадку трамвая. До Полицейского управления и «Северной гостиницы» напротив него было – рукой подать, то есть примерно полторы версты, летом пробежаться – одно удовольствие, а зимой, пожалуй, четверть часа потребуется. Но он не хотел заставлять Линдера ждать. И он догадывался также, что младенец в доме – это постоянные траты. Лабрюйер предполагал, что питается теперь молодая семья не лучшим образом. И, опередив Линдера минут на десять, успел заказать яичницу, бутерброды с копченой рыбой, булочки с кремом и неизменный кофе.

Лабрюйер уже успел обсудить с Линдером, как именно искать заезжих итальянцев, когда в ресторан вошла давешняя дама-ругательница и решительно двинулась к их столику.

– Доброе утро! – громогласно сказала она. – Господин инспектор, я по своему делу! Неужели в Риге так мало порядка, что за две недели нельзя найти несколько женщин и одного мужчину?

– Госпожа Крамер, вот тот человек, который вам нужен! – воскликнул Линдер. – Он занимается частным сыском, он что угодно из-под земли достанет! Рекомендую – господин Гроссмайстер! А я не могу – служба, служба!..