Чужеземка

У цыган же, казалось Михаилу, многое было иначе. Их нравственные законы не запрещали им обманывать, воровать и наживаться на чужой беде. Но эти законы были известны всем. И это было честнее, чем то, что происходило в окружающем их обществе, где процветали те же ложь и обман, но под маской ханжеской морали и лицемерной добропорядочности.

А еще цыгане могли выбирать, как им жить, по какой дороге идти. Он же, Михаил, всю свою жизнь стремился свернуть с той единственной, по которой его вели. Он чувствовал, что за каждым его движением следят миллионы глаз, и миллионы рук готовы в любую минуту схватить и наставить его на «путь истинный», если он, по их мнению, ошибется в своем выборе. Но хуже всего, что среди его преследователей были и самые дорогие ему люди…

От этой незримой, но цепкой опеки он порой задыхался, словно ему не хватало кислорода в воздухе, которым он дышал, и он со страхом отмечал, как в нем постепенно атрофируются такие понятия, как воля, высокие порывы, жажда идеала, а освободившееся место занимают привычка и покорность. Он сознавал, что процесс этот, подстегнутый его любовью к Альбине, ускорится. Поэтому к безысходной тоске, владевшей им с той минуты, когда он ушел от Альбины, примешивалась и некоторая доля облегчения…

Старенький тряский трамвайчик вез его по ночному городу, и в редких звонках его Михаилу слышался чей-то жалобный крик. Так кричали чайки по ночам тем летом, когда он встретил Альбину. Море плескалось у берега, и это было самое счастливое лето в его жизни.

Задумавшись о прошлом, он не заметил, как проехал свою остановку у гостиницы. Конечная остановка трамвая была у железнодорожного вокзала. Теплый мягкий свет освещал изнутри крохотное здание. Очереди возле кассы не было.

Купив билет, Михаил подошел к почтовому окошку. Взял бланк, написал несколько фраз, потом зачеркнул их. Скомкал и выбросил. Взял другой бланк, и уже не перечитывая, протянул его заспанной женщине в окошке. На бланке торопливым неровным почерком было написано: «Что ушло, не вернешь. Люблю. Прощай».

Михаил заплатил за срочную телеграмму. И ушел на перрон, где уже стоял в ожидании ночной поезд дальнего следования…

Цыганский табор пришел в движение. Как только поезд остановился, повторилась та же картина, что и при посадке, но теперь уже вещи передавали из вагона. Очень скоро перрон заполнила гора тюков.

По расписанию поезд стоял на этой станции полчаса, и Михаил вышел из вагона. Прорвав завесу туч, светило солнце, и пахло разогретым машинным маслом. Цыгане мужчины, сбившись тесной кучкой, что-то оживленно обсуждали, размахивая руками, со стороны могло показаться, что между ними сейчас вспыхнет драка. В центре стоял старый цыган и недовольно хмурился, но пока молчал, слушал. Его слово было решающим, и он не торопился его высказывать. И между делом наблюдал за тем, как женщины и дети перетаскивают пожитки табора с перрона на привокзальную площадь.

Михаил тоже смотрел в ту сторону. Среди юных носильщиков он увидел и Миро. А затем сердце его забилось сильнее. Зора почти волоком тащила огромный баул, и была похожа на трудолюбивого черного муравья, взвалившего на себя ношу вдвое больше себя. Чтобы волосы не мешали ей, на голову она повязала платок, опустив один конец его за спину. Михаил быстрым шагом нагнал девушку.

– Давай помогу, – сказал он и протянул руку, чтобы взять баул.

Но Зора не отдавала свою ношу и что-то лопотала, непонятное и тревожное. Михаил растерянно топтался рядом, не понимая, пока она не проговорила по-русски:

– Нельзя, цыганский закон запрещает! Ты мужчина, да еще чужак. Уходи скорее, а то дядя увидит, плохо будет.

К ним уже бежал, выкрикивая ругательства, какой-то цыган. И Михаил поспешил уйти, проклиная, на чем свет стоит, и немилосердный цыганский закон, и свою глупую чувствительность.

В вагоне еще не выветрился запах табора. Везде виднелись следы недавнего пребывания цыганского племени – пестрели забытые ленточки, валялись пустые бутылки и консервные банки. По проходу ходила возвратившаяся, наконец, проводница и вполголоса причитала.

– Что понаделали-то, изверги, – увидев Михаила, пожаловалась она ему на цыганское нашествие. – Грязи-то, грязи! Управы на них нет, окаянных!

Из тамбура показалась почти забытая Михаилом толстая тетка, которую обманула старая цыганка Рубина. Она шла, заглядывая под скамьи, видимо, что-то разыскивая. Дойдя до проводницы, жалобно спросила:

– Платочка не видели? Хорошенький такой, с вышивкой…

– Никак, стащили? – всплеснула руками проводница.

– Видать, так, – тетка в расстроенных чувствах опустилась на скамью.

– Намусорили, нагадили, а ты изволь за ними убирать, – причитала проводница. – Еще и бесплатно проехали!

– По мне, так я бы их всех в тюрьму пересажала, – поддержала ее тетка, багровея от праведного гнева. – А то шляются всюду, добрым людям житья от них нет.

Михаил стоял, облокотившись о переборку, задумчиво смотрел на коробку с шашками, край которой выглядывал из забытой им на полке сумки. Внезапно он очнулся, словно ему в голову пришла какая-то мысль, и зло улыбнулся.

– Да что в тюрьму, – сказал он. – Уж лучше сразу расстрелять.

– И правильно, – не расслышав сарказма в его голосе, обрадовалась тетка. – Чтоб другим неповадно было.

– Только уж всех сразу – и стариков, и женщин, и детей, чтобы и семени их не осталось, – Михаил уже не улыбался, говоря это. Тетка испуганно прижалась к переборке, увидев его окаменевшее лицо. – А еще можно сжечь и пеплом огороды удобрять. У вас же есть огород, правда?

– Да что же это такое? – уже чуть не плакала тетка. – Сначала цыгане, теперь вот этот… Есть здесь милиция или нет?

– Есть, есть милиция, – успокоила ее проводница и обрушила свой долго сдерживаемый гнев на Михаила. – А ты бы, молодой человек, не обижал людей-то! А то вот возьму и высажу тебя с поезда, будешь знать…

Михаил неожиданно рассмеялся.

– А что, высаживайте, – весело сказал он. – Все равно мне с вами не по пути.

Взял свою сумку, закинул в нее коробку с шашками и пошел из вагона.

– Спятил, – произнесла, удивленно глядя ему вслед, проводница.

– Сглазили, – высказала догадку тетка и, неумело и торопливо, перекрестила свою гороподобную грудь.

И обе они замолчали, тревожно оглядываясь, словно опасаясь увидеть в углу вагона забытого цыганами черта, бенг рогэнса.

А Михаил шел по опустевшему, после того как с него ушли цыгане, перрону и улыбался. Он уже все обдумал и принял решение. У него было еще две недели отпуска, которыми он мог распоряжаться, как ему заблагорассудится. И он непременно найдет Зору, и она погадает ему, пусть даже прежде придется потратить немало времени и сил, чтобы завоевать ее доверие.

Он шел и чувствовал, как с каждым шагом в нем пробуждается и крепнет цыганский дух, романипэ. И думал о том, что, если правы ученые, и все люди на земле произошли от общих предков, будь то даже библейские Адам и Ева, значит, в каждом человеке есть хотя бы капля цыганской крови, романо. Надо только быть честным с самим собой, и не бояться признать этот факт.

И Апокалипсиса не случится. Теперь он точно это знал.

Тупик

Девушка на сцене, в белом простеньком платье и венком из полевых ромашек на голове, слегка хрипловатым голосом протяжно и чуть заунывно исполняла бесхитростную старинную песенку «Валентинов день». А в переполненном зрителями актовом зале школы только чье-то простуженное дыхание нарушало звенящую тишину.

Глаза девушки сияли небесным светом, и даже слезы не могли притушить его. Незряче смотрела она в зал – а видела, казалось, то далекое и непонятное уму человеческому, что открывается порой только безумцам. И зрители, завороженные этой тайной, затаив дыхание, переживали за свое собственное бессилие помочь ее горю.

И среди них был юноша, который любил ее – девушку с небесными глазами, умирающую на сцене. И даже когда зал взорвался аплодисментами, он оставался все таким же безучастным на вид, словно был в этот миг далеко-далеко отсюда, в той ирреальности, в которую звала за собой их всех юная пророчица, но куда дошел и заглянул в бездну он один.