Чужеземка

– Это потому что я разборчивый, – возразил он. – Брал бы, что дают – много бы чего было.

– Ты бы тогда злым стал, – убежденно ответила Зора. – Когда у человека всего слишком много, он боится это потерять и оттого злится на весь белый свет.

– А если у меня нет ничего, значит, я добрый?

– Ты? – Зора потупилась и произнесла едва слышно: – Ты несчастный.

Михаил огорчился.

– Ну, вот, и ты туда же, – произнес он. – Неужели меня можно только жалеть, а не любить?

– Мне нельзя тебя любить, – прошептала Зора. – Я цыганка, а ты гаджо.

Михаил взглянул на девушку и увидел в ее глазах слезы. Он смутился и мысленно обругал себя за болтливость. Но кто бы мог подумать, что Зора примет его глупый вопрос за признание в любви? В его мире слова чаще всего ничего не стоили, их произносили, чтобы скрыть свои мысли. Для Зоры каждое слово имело свою цену и значение. Может быть, она была одна такая на весь цыганский мир, подумал Михаил, но разве это что-то меняло сейчас?

– Гаджо, – повторил он, лишь бы не молчать. – Слово-то какое гадкое. Что оно означает?

– То, что ты не цыган, – наивно пояснила Зора. Скорее всего, она и сама не понимала его истинную сущность. Но твердо знала – гаджо не может быть мужем цыганки. Об этом много раз ей говорил дядя Василь.

– И ничего нельзя изменить? – спросил Михаил. Почему-то ему было важно знать это.

– Можно, если у тебя цыганская кровь, и ты душой цыган, – ответила Зора. Она снова улыбалась, радуясь тому, что нашелся выход. – Тогда ты уже не гаджо, а романо, и за тобой признается право стать настоящим цыганом. Даже поэма есть о том, как один романо женился на цыганке и поселился в таборе, мне дядя Василь рассказывал. Сашко Пушкин написал, тоже цыган. Очень мне нравится! «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…»

– «Алеко», – вспомнил Михаил. И спросил: – А если нет цыганской крови, ни капли, тогда что?

– Тогда и романо бьяв, цыганской свадьбы, не будет, – грустно сказала Зора. – Табор не признает такого брака. А без романо бьяв и венчание в церкви, и гражданская регистрация – это все не то. Фальшивые монеты.

На лице цыганочки было написано неподдельное страдание.

– А если ты меня зарежешь, как Алеко Земфиру, то кто мне положит в гроб икону, постель и ковер? – произнесла Зора так, словно все, о чем она со страхом фантазировала, должно было непременно сбыться, и чуть ли не завтра.– Кто завесит в доме зеркала, кто бросит на землю платок?

Михаил молчал, не зная, что ответить. В одном Зора была права – все истории о любви цыганки и не цыгана, которые он знал из литературы, заканчивались трагически, смертью цыганки. Кроме Земфиры, была еще Кармен, и, возможно, купринская Олеся тоже была рождена если не чистокровной цыганкой, то романо наверняка. Но все-таки это были литературные герои, а потому в другое время и в другом месте он бы просто посмеялся над страхами Зоры. Но сейчас он опасался даже улыбнуться, чтобы невзначай не обидеть цыганочку.

– У нас говорят: «Цыганский костёр всем светит», – вздохнула Зора. – Но не каждый может обогреться у этого костра. Прости! Мэ кхранио, я устала.

И внезапно, словно козочка, стремительная и грациозная, она спрыгнула с полки и убежала, позвякивая монистами.

А Михаил остался наедине со своими мыслями. Зора растревожила их, словно рой пчел в улье. Разговор, который вначале только забавлял его, вдруг стал для него настолько важен, что он не мог уже думать ни о чем другом. Внезапно он почувствовал непреодолимое желание найти Зору и попросить ее закончить гадание, с которого началось их знакомство. Может быть, цыганочка расскажет ему всю правду о его любви к Альбине. Или хотя бы о том, когда он забудет ее…

На улице стемнело сразу. Еще пять минут назад, когда раздался звонок, и Альбина открыла дверь, сумерки были светлыми, а сейчас все поглотила тьма. Уже не видно было проказ ветра, только слышались его угрожающее завывания и свист. Она стояла лицом к окну, но в стекле видела его отражение – он напряженно замер у порога и с тревогой всматривался в ее спину. Михаил не знал, что она видит его, и нервно кусал губы. А Альбина уже поняла, что выиграла, что оказалась сильнее, и ей было легко и радостно. Она даже была готова помочь ему, но ждала, когда он заговорит. Это было важно – кто произнесет первое слово.

– Прости меня, – сказал он. – Я все понял. Ты нужна мне. Без тебя все остальное не имеет значения.

– Ты хочешь, чтобы я сделала из тебя счастливого человека?

Она знала, что победила, но ей надо было услышать от него самого признание своего поражения. Это ожидание волновало ее, как охотничью собаку сигнал к началу травли зверя.

– Просто мне надо было подумать, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. И ничего другого.

– И ты понял, что твоя экспедиция – обыкновенная блажь?

– Да. Я придумал себе цель в жизни, чтобы жизнь не казалась такой серой. Но я сделал ее черной. Я к чему-то стремился, мучился, озлоблялся. Платил непомерную цену. А ведь все так просто – надо жить и не мечтать о звездах. Твоя любовь мне дороже любой мечты.

Альбина повернулась, подошла к нему и положила руки ему на плечи. Маленькие ладони ее, остуженные стеклом, были холодными. Он накрыл их своими ладонями, большими и горячими, и просительно, как ребенок, взглянул на нее.

– Ты по-прежнему любишь меня?

– Все вернется, – ответила она, не подумав, упоенная своей победой. – Ты будешь добр и ласков, и я вновь буду любить тебя, как прежде.

Альбина почувствовала, как он вздрогнул, и пожалела о своей откровенности. Но тут же улыбнулась над этим своим страхом. Он проиграл и стал навсегда ее пленником. Может быть, она действительно его любит – он такой красивый и умный, и так беспомощно смотрит на нее. Нет, пожалуй, она точно его любит. Он очень славный и весь в ее власти.

– Мне пора, – произнес он нерешительно. – А то не пустят в гостиницу.

Альбина чуть было не пожалела его, но быстро опамятовалась. Нет, не надо торопиться, он никуда уже не уйдет.

– Да, – ответила она. – Возвращайся завтра. Я буду ждать.

– Можно, я тебя поцелую?

Альбина сама поцеловала его, прижавшись всем телом. Затем он целовал ее. Наконец она опомнилась. И он ушел…

Поезд замедлил ход. Вскоре железнодорожное полотно разветвилось, и за окном показались станционные постройки. Сразу за ними начинался какой-то крупный населенный пункт. Теснились пятиэтажки, сновали автомобили, спешили пешеходы. Городок жил обычной, размеренной жизнью, такой непохожей на ту, что сейчас протекала в вагоне, будто это была другая планета, со своими жителями, законами и обычаями.

Михаилу было хорошо знакомо это состояние отстраненности. Оно возникало у него, когда он возвращался из деревни, где обычно проводил свой отпуск. За несколько недель он отвыкал от городской суеты, уличного гама, людского потока, и ему требовалось два-три дня на «акклиматизацию», как он это называл, чтобы прийти в душевное равновесие с окружающей средой. Но и после этого ему еще долго снились крупные, с кулак величиной, звезды над лугом, заросшим пахучим клевером, звонкая речушка со стайками серебристых рыбок, березняк, пронизанный косыми лучами солнца, и тишина – все то, чем была заполнена его деревенская жизнь. Тишина в его снах выглядела так: вокруг ни дуновения, ни звука, безбрежная синь и ощущение покоя. Порой Михаил думал, что эти его сновидения есть ничто иное, как провидение будущего, что когда он умрет, его душа окажется там. И тогда он переставал страшиться неизбежности смерти. Он успокаивался.

Такие минуты покоя были крайне редки, и он их ценил. Михаил не был избалован душевным комфортом. Чаще, чем радовался, он страдал от мысли, что жизнь его, как, впрочем, и жизнь многих его друзей и знакомых, бессмысленна. Они живут без всякой цели, лишь потому, что родились. Работают, поскольку нужно есть, пить, одеваться, обставлять мебелью квартиру. Они и семьей-то обзаводятся не по любви, а потому что это велит им закон природы. Все, что они делают, было уже заранее, еще до их рождения, предопределено. На их жизненном пути кто-то неведомый заранее расставил указатели, которым они были обязаны повиноваться, и они не смели нарушить навязанные им правила.