Страница 4 из 5
…Что-то сдавливало мне дыхание, к глазам подступали слезы и я старался проехать через улицу Советскую как можно быстрей.
* * *
Писав в 2007 году своего «Снайпера», я по какой-то причине дал фамилию Михаила Акимовича одному из приятелей главного героя, мужественного скрипача-еврея.
После опубликования текста мне пришло письмо от незнакомого Зайдентрегера – уже не помню откуда: из США, из Германии, или из Израиля.
От него я узнал, что фамилия «Зайдентрегер» – имеющая русский смысл «Носитель шёлка» – является достаточно редкой, что этот читатель ищет однофамильцев по всему свету и очень рад обнаружить еще одного – пусть даже вымышленного альтиста из одиозного романа.
О Михаиле Акимовиче – основателе башкирской фортепианной школы, музыканте, педагоге и человеке – мой неравнодушный корреспондент не слышал.
В те времена башкиры еще не начали составлять свою энциклопедию и я оказался едва ли не первым, кто вывел на просторы Интернета имя Михаила Зайдентрегера.
* * *
Нынешней весной, охваченный замыслом стихотворения памяти Александра Вертинского, я почему-то думал о Михаиле Акимовиче.
А написав, услышал голос Любови Николаевны, поющей этот нечаянный и грустный романс:
Очень медленно тянутся дроги:
Их возница давно изнемог.
Никуда не глядит у дороги,
В этой жизни изверившись, бог.
Нету с нами малайца лихого,
Португалец отправился в путь.
И над розовым морем лиловый
Китайчонок не сможет уснуть.
Александр! уж не падают листья,
Облетел опустелый тот сад.
Где желтеют забытые кисти?
Где на карте найти Сталинград?
Чья там гордость теперь – Севастополь?
Чьей земли нынче песни слышны?
Лишь стоит Ваш серебряный тополь
У Кремлевской суровой стены…
Петербург Игоря Громова-Дранкина
Решив написать это маленькое эссе об одном направлении в творчестве замечательного Петербургского фотохудожника Игоря Громова-Дранкина, я отнюдь не претендую на истину в высшей инстанции.
Мастер такого уровня вообще не нуждается в статьях о себе. Лучше чужих слов говорят за себя его фотографии.
Просто искусство Громова-Дранкина вызывает во мне столь глубокий отклик, что я не могу удержаться от высказывания… даже не впечатлений, а ассоциированных воспоминаний и мыслей.
Замечательный фотограф живет в чудесном городе.
Самом замечательном и одновременно самом противоречивом городе мира.
Там с середины весны до начала осени практически не спит солнце, радуя глаз сменяющимися видами одного и того же пейзажа. Зато оставшиеся 200 с лишним дней в году приходится блуждать сквозь туман в промокших насквозь ботинках.
В яркий Петербургский день видно не просто сорок сороков, а неисчислимое количество золотых куполов, шпилей и крыш – сам город изливает от земли ровное золотое сияние, словно найденная невзначай несуществующая страна Эльдорадо.
Но свернув с парадного проспекта, можно попасть в тысячу тысяч каменных дворов-колодцев, на дно которых с момента постройки не проникал солнечный свет, и стены впитали вековую кухонную вонь…
И самое удивительное, что оба этих лица суть две стороны одного и того же явления, неотделимые друг от друга.
Пишу столь уверенно, поскольку сам я лучшую пору своей жизни – восемь лет перед вратами начинавшейся молодости – провел в этом городе. И он остался для меня не точкой на карте, а некоторым пунктом отсчета не слишком счастливой, но богатой событиями биографии.
Игорь Громов-Дранкинъ каждой своей фотографией Петербургского цикла заставляет звенеть потаенные струны моей не в меру чувствительной души.
Хочу отметить, что быть певцом Ленинграда-Петербурга – занятие очень непростое и даже не самое благодарное.
Ведь этот город со дня основания служил натурой для бесчисленных живописцев.
И разумеется, с развитием более доступного и, если можно так выразиться, более оперативного искусства – светописи, то есть фотографии – городские пейзажи Петербурга стали одной из самых излюбленных (как и самых легких, на первый взгляд) тем.
Каюсь, в юности я успел испробовать едва ли не все возможные виды искусств, лишь ко второй половине жизни определив свое место в русле изящной словесности.
В Ленинградский период – длившийся с 1976 по 1985 годы – я в основном занимался живописью.
Сам великий город принуждал взяться за кисть, карандаш или резец. Или за то и другое и третье – сразу. В его глубокой, имманентной художественности, в его наполненности искусствами ежедневные походы в Эрмитаж или Академию художеств счастливо сочетались с самостоятельными опытами. Которые почти никогда не приносили удовлетворения, поскольку стоило обратиться к какой-либо натуре, как становилось очевидным, что до меня это уже фиксировал кто-то другой. Причем казалось важным даже не соотношение талантов – угнетала априорная вторичность всего, за что я ни брался.
Но все-таки свою тему я нашел.
Моим самыми любимыми и удачными объектами стали не храмы, не дворцы и не набережные. И даже не парки.
А… проходные дворы. Да – темные, грязные, восхитительно воняющие кошками Ленинградские колодцы.
Наверное, на выбор повлияло и то, что в те годы я жил в доме № 15 по улице Конной – в сердце каменных трущоб Старо-Невского, строившихся для Петербургской нищеты.
Дворы казались отвратительными, но имели невероятную притягательность.
И у меня пошла серия рисунков – карандаш, соус, акварель…
Сейчас тема не покажется из ряда вон выходящей ни для художника, ни для фотографа. Но тогда… Тогда над нами властвовали иные времена. В искусстве – в любом искусстве, от балета до архитектуры ! – правил метод социалистического реализма, допускавший лишь один вид противоречия: конфликт хорошего с отличным.
В городском пейзаже общепринятыми считались красоты. Разруха допускалась лишь касательно минувшей войны. А уж смакование проходных дворов – изнанки социалистического города – сразу получило бы ярлык очернительства с тяжкими последствиями для автора.
Я, разумеется, не был профессиональным художником; работы выставлял на некоторых – как бы сейчас сказали, «корпоративных» – выставках. Где не грозила тень идеологической критики и серые дворы шли на ура. Кто-то, помнится, даже заказывал для себя варианты понравившейся акварели.
И вот тогда, еще не задумываясь над терминами, а просто пытаясь преломить мир через свой взгляд, я понял, что имеет право на жизнь направление в искусстве, имя которого составлено вроде бы из взаимно исключающих слов:
ЭСТЕТИКА БЕЗОБРАЗНОГО.
Внутренняя гармония, самодостаточность и зрительная экспрессия натуры, не наделенной ни одним из атрибутов безусловного эстетического образца.
Гармония совершенного антисовершенства
– можно сказать и так.
В общем ничего особенно нового мне в голову не пришло. Именно эта гармония антисовершенства побуждала великих художников прошлого живописать всевозможные руины.
Хотя эстетика ленинградских дворов отличается в корне: руины мертвы; время сгладило углы и выветрило запахи, засеяло обломки цветами и привело все к законченному виду. Дворе же – не развалины, а место жительства живых людей, которые, как ни странно, могут существовать в темных каменных сотах.
Вернувшись после учебы в родной город, я сильно тосковал по Ленинграду.