Страница 7 из 8
На каком основании Холмс сделал такое заявление?
6. Загадка четвертого тромбона
Как вы помните, Шерлок Холмс был большим любителем музыки, сам играл на скрипке и время от времени ходил на концерты. Именно на одном из воскресных концертов в Альберт-Холле он оказался вовлечен в дело, которое его друг Ватсон обозначил как «Загадка четвертого тромбона».
Из записок Ватсона мы знаем, что Холмс чрезвычайно не любил, когда его узнавали в толпе. Отчасти это было следствием природной неприязни к пустой светской болтовне, отчасти потому что сам его род деятельности требовал, чтобы его узнавали как можно меньше, а отчасти – после случая с сиамской кошкой миссис Арбатнот – он ненавидел заниматься делами, которые его не интересовали (а миссис Сильвия Арбатнот, тетя одного юноши, которому Холмс однажды помог, опознала его, когда он гулял по Регент-стрит и в течение четверти часа очень громко уговаривала его заняться поисками ее пропавшей кошки). Поэтому Холмс и Ватсон взяли ложу в Альберт-Холле, чтобы наслаждаться концертом в относительном одиночестве.
Мы знаем только о второй части концерта, которая включала два произведения. Первой шла сентиментальная кантата Артура Салливана «Золотая легенда», которая Холмсу, кажется, понравилась. Но второе произведение он назвал «вульгарной какафонией, дешевым и постыдным проявлением дутого национализма» и предложил сразу же уйти. Но Ватсон воспротивился, и на этот раз Холмс уступил, нехотя согласившись послушать увертюру Чайковского «1812 год».
Пока хор покидал сцену после кантаты Салливана, имперский симфонический оркестр устроил небольшой перерыв. Когда музыканты вернулись на свои места, Ватсон заметил существенную перемену в поведении Холмса. Подавшись вперед, он напряженно смотрел на оркестр. Когда Ватсон поинтересовался, в чем дело, Холмс указал своим длинным костлявым пальцем на группу медных духовых инструментов.
– Четвертый тромбон отсутствует, – сказал он. – Ушел после Салливана и не вернулся. Странно, Ватсон. Может быть, бедняга себя плохо почувствовал? Мне кажется, им нужна будет вся медная мощь, какая у них есть, для бури и натиска, которым я, по вашей милости, вынужден буду подвергаться.
Судя по тому, как оставшиеся тромбонисты обменивались озадаченными взглядами и пожимали плечами, они, как и Холмс, пребывали в недоумении. Ватсон, который этого не заметил, связал возбуждение своего друга с тем обстоятельством, что ему придется слушать музыку, которая ему неприятна. Отпустив еще несколько мрачных замечаний, Холмс успокоился. Оскар Хорват, венгерский дирижер, поднялся на подиум, под громкие аплодисменты поклонился публике, положил перед собой на пюпитр карманные часы, открыл партитуру, поднял руки… и оркестр приступил к зловещим вступительным тактам знаменитой увертюры.
Поначалу все шло хорошо. Хотя Холмсу и не нравилась музыка, он сидел тихо и спокойно. Но через несколько минут он снова пришел в возбуждение. Если раньше он превозносил Хорвата и гармоничную игру оркестра, сейчас он в раздражении отбивал такт пальцами.
Ватсон попросил его перестать, но Холмс покачал головой.
– Он потерял чувство ритма, – прошептал сыщик.
Ватсон поглядел на оркестр. На его взгляд, Хорват действительно выглядел более оживленным, чем раньше. Он не отрываясь смотрел на пюпитр, дирижируя с преувеличенной четкостью. По тому, как переглядывались члены оркестра, было понятно, что они тоже чувствуют какую-то странность.
Необычное поведение дирижера и небольшие перебои в ритме были заметны только опытным музыкантам, так что маэстро успешно привел увертюру к ее знаменитому финалу со звоном колоколов и пушечной пальбой. Роль пушек с успехом сыграли ударные. Публика разразилась овацией, не дожидаясь, пока затихнет последняя нота. Холмс пожал плечами и прокричал сквозь шум, что очень жаль завершать такой приятный вечер столь ужасной музыкой.
– Как гроза после пикника, – сказал Ватсон.
– Хоть я никогда и не бывал на пикниках, но я полагаю, это очень удачное сравнение, – ответил Холмс.
Тучи сгустились на следующий день, когда Ватсон прочитал в газете, что Шарль де Менвилль, четвертый тромбон Имперского симфонического оркестра, был найден мертвым вчера около половины седьмого вечера в мужской уборной Зеленой комнаты Альберт-Холла. Хотя он чувствовал сильное недомогание, не оно явилось причиной смерти. Он умер от огнестрельного ранения в голову, причем пистолет лежал на полу рядом с телом. Полиция считает случившееся самоубийством.
– Очевидно, его обнаружили где-то через час после смерти, – сказал Ватсон. – Как жаль! Он, должно быть, застрелился в конце увертюры. Не удивительно, что в таком грохоте мы не услышали выстрела.
– Отчасти верно! – воскликнул Холмс, вскакивая с кресла. – Идемте, Ватсон! Мы должны убедить этих болванов в форме все-таки начать расследование. И они поступят умно, если прежде всего возьмутся за Оскара Хорвата.
Какие, собственно, у Холмса были основания полагать, что дирижер как-то связан со смертью тромбона?
7. Дело о задушенном поэте
«Дело о задушенном поэте» началось с убийства Терциуса Фосетта, 26-летнего учителя английской словесности в Эплфорд-колледже. Эта малоизвестная частная школа для мальчиков, основанная в 1551 году, помещалась в бывшем бенедиктинском монастыре на побережье в Дорсете. Она провозглашала себя «традиционной в лучшем смысле этого слова» и приветствовала сыновей местных фермеров и торговцев, а также и детей более знатных родителей, которые по той или иной причине не смогли попасть в какую-нибудь более известную школу.
Как раз один из таких знатных родителей, лорд Эббас, явился однажды февральским утром около 11 в квартиру Холмса на Бейкер-стрит и категорически потребовал, чтобы сыщик положил конец «непристойным и совершенно безосновательным слухам», которые о нем ходят. Холмс вежливо указал на то обстоятельство, что для этого ему прежде всего нужно узнать некоторые подробности.
Лорд пыхтел, фыркал и отпускал нелестные замечания о «выскочках», но наконец соизволил изложить свою историю. Его 13-летний сын, достопочтенный Эдвард Ромси-Ффолкс, первый год учился в корпусе Крэнмер в Эпплфорд-колледже и особенно увлекался предметом Терциуса Фоссета, так что Фоссет часто занимался с Эдвардом, и молодые люди спорили на разные темы. Разговоры между учителем и учеником становились все более пылкими и однажды, во время очередной перепалки, дело почти дошло до драки.
Пэр узнал об этом «происшествии» во время рождественских каникул, когда мальчик рассказал о нем матери в числе прочих «забавных вещей», которые с ним случились во время осеннего семестра. Оскорбленный лорд Эббас немедленно потребовал встречи с директором Эпплфорд-колледжа доктором Эйберкромби Миддлтоном, человеком ученым и мягким.
Встреча прошла плохо. Доктор Миддлтон не видел в случившемся большой трагедии, ведь никто не пострадал, но, тем не менее обещал поговорить с Фосеттом с глазу на глаз. В этот момент лорд Эббас, по его собственным словам «взорвался». Он орал, что такое «безволие» со стороны доктора Миддлтона «совершенно неприемлемо», причем орал так громко, что его слышали и секретарь, и главный учитель истории, сидевшие в соседнем кабинете. В конце концов лорд заявил, что если этот «хлыщ» все еще будет в школе во время весеннего семестра, «он за себя не ручается». Холмс спросил, действительно ли он сказал именно это, и лорд подтвердил, что именно так и выразился, о чем теперь весьма сожалеет, потому что эти слова вышли ему боком.