Страница 2 из 4
Го́споди, утверди́ в ве́ре сей се́рдце мое́ и сердца́ всех правосла́вных христиа́н; сей ве́ры и сего́ ча́яния жи́ти досто́йно вразуми́; соедини́ в ве́ре сей все вели́кие о́бщества христиа́нские, бе́дственно отпа́дшие от еди́нства Свято́ Правосла́вной Кафоли́ческой Це́ркви, я́же есть Те́ло Твое́ и ее же Глава́ еси́ Ты и Спаси́тель Те́ла; низложи́ горды́ню и противле́ние учителе́й их и после́дующих им; да́руй им се́рдцем уразуме́ть и́стину и спаси́тельность Це́ркви Твое́й и неле́ностно ей соедини́ться; совокупи́ Твое́й Свято́й Це́ркви и недугу́ющих неве́жеством, заблужде́нием и упо́рством раско́ла, сломи́в си́лою благода́ти Ду́ха Твоего́ упо́рство их и противле́ние Истине Твое́й, да не поги́бнут лю́те в свое́м противле́нии, я́коже Корей, Дафа́н и Авиро́н, проти́вившиеся Моисе́ю и Ааро́ну, раба́м Твои́м. К сей ве́ре привлецы́ все язы́цы, населя́ющие зе́млю, да еди́ным се́рдцем и еди́ными усты́ все язы́цы просла́вят Тебя́, Еди́ного всех Бо́га и Благоде́теля; в сей ве́ре и нас всех соедини́ ду́хом кро́тости, смире́ния, незло́бия, простоты́, бесстра́стия, терпе́ния, долготерпе́ния, милосе́рдия, соболе́знования и сора́дования. Ами́нь.
Вера, взяв человека за руку, поставляет его пред Богом. Такой человек возносится превыше мира: под ногами его – мрачный хаос сомнений, неверия, заблуждений, умствований напыщенных и вместе суетных. Так под ногами того, кто взошел на вершину высокой горы: облака, утесы, пропасти, шумящие и скачущие по скалам водопады.
Земная жизнь – ни на час не прерывающееся путешествие. Идем, идем: внезапно отворяются врата вечности, и мы теряемся в ее невообразимом пространстве. Как прекрасно говорит святый Давид: «Пришлец аз есмь на земли: не скрый от мене заповеди Твоея!» Точно: закон Христов – нить, по которой мы выбираемся из мрачного лабиринта земной жизни в блаженную вечность.
Где же искать христианину утешение в находящих ему искушениях и скорбях, как не в вере в Бога? Но вера не просто есть только веровать, что Он наш Создатель, но веровать, что Он и промышляет о нас всесильною Своею десницею и все устрояет для нас на пользу, хотя мы сего и не можем разуметь по дебелости нашего разума, помраченного мглою страстей наших, от нашего произволения нами действуемых, а водимые страстями, и скорбь сильнее ощущаем. Премилосердый же Господь, любя нас и хотя нас спасти и избавить от заблуждения и порабощения страстей, посылает различные скорби, лишения и болезни, дабы мы, познав суету свою и не находя утешения, обратились к Нему…
Пали мы и погибли, чего оплакать достаточно не можем. «Человек, будучи в чести, не уразумел, сравнялся со скотами несмысленными и уподобился им» (Пс. 48, 13). Но человеколюбивый Бог и тогда нас не оставил: чудный образ спасения изобрел нам. Послал к нам Единородного Сына Своего спасти нас и к Себе привести. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3, 16–17). Как же Бога, так любящего нас, нам не любить? Бог есть Человеколюбец, как все Его называем, должно же и человеку быть боголюбцем. Ибо за любовь ничем иным нельзя воздать, как только любовью и благодарностью.
Вера, чтобы ей быть спасительною, требует жизни по вере. Ибо «вера без дел мертва есть» (Иак. 2, 26); и, следственно, не способна довести человека до жизни вечной. Чтобы жить по вере и творить добрые дела, для сего надобно знать заповеди Божии, соображать разумение и исполнение их с духом веры, верно применять оные к разнообразным обстоятельствам жизни.
Одно лето было жаркое, с великими грозами и бурями. Хлеб уже колосился. Все ждали хорошего урожая. И вдруг – налетел громадный шквал, ветер, дождь и град. За полчаса все поля у крестьян были выбиты. На полосе Зыряновых все всклокочено, пшеница безнадежно лежала на земле. Нечего было думать, что она снова поднимется.
Оставалось одно: дать ей обсохнуть – может быть, чуть поправится – и скосить на солому. Вся деревня была в отчаянии. Ганя приуныл…
И даже более того. У него появились помыслы, достойные разве только головы нашего старого «интеллигента»: «Какой смысл во всем этом бедствии? Вот, они трудились, мучились, отец пахал – голодный, тратил силы, а в результате? В полчаса все это пропало даром. Если Бог благ, то зачем же Он попустил это? Разве Он не мог направить тучу стороной? Мог. Значит…»
Диавол, по апостолу (1 Пет. 5, 8), всегда бьет на максимальный результат. Верующие склонны преуменьшать его козни. Они думают, что бес ограничится каким-нибудь внушением нехорошим, ну, соблазнит на выпивку, блудное действие, но нет, он всегда имеет целью довести до убийства или самоубийства человека.
И здесь не вражий промах, а благодать Божия этого не допускает. Так и здесь, что мы думаем о Его благом Промысле? Если Бог благ, Он должен заградить тучу. Он не сделал этого – значит, Он не благ. Но помысл, вернее, диавол, внушал: «Если урожай, при всем богопочитании, погиб, значит… нет ни Промысла, ни Самого Бога».
Вывод, который мы слышим на каждом шагу. Здесь, конечно, у меня нет места, чтобы разъяснить эту сложную проблему так называемой теодицеи.
Как же она разрешилась у Гани?
У него на сердце легла тяжелая чугунная плита. Ум был скован посеянным бесовским сомнением. Молитва засохла, сердце окаменело. Мысли кружились и разъедали мозг. Тягостное, мучительное уныние заволокло все его сознание и легло на душу…
(Скажут: да разве это возможно после стольких откровений и чудес? А как же нам, грешным, быть? Но история аскетики и агиология показывают нам такие примеры.)
Проходит несколько дней. Надо искать какой-то выход, не в самоубийстве же?
(Между прочим, сатана не раз подходил с помыслами сомнения и богохульства. <…> И это даже тогда, когда старец уже с бесами разговаривал лицом к лицу и спорил с ними наяву.) И так как Гавриил живет в Боге, и всякая мысль и желание его направляются на Бога, и даже вся его семья так живет, то куда ему идти и кого вопрошать, как не того же Бога?
Поехали с отцом как-то в поле. Вот, недалеко и кусты около их делянки, или полосы. Его любимая полянка и уголок, где он столько раз тайно, со слезами и благодарностью Богу за все молился. Он выискивает предлог и отъезжает сюда для какой-то полевой работы…
Я не буду передавать слов, которыми он молился в эти минуты, лежа на земле, вряд ли он и сам их сознавал хорошо. Только конец его молитвы был такой: «Да будет пшеница…»
Иными словами, он просил чуда. Он хотел его иметь доказательством истинности бытия Божия. И он прошептал в страшном ужасе, добавив не трепещущими устами, а, скорее, одним умом, где-то там внутри, без слов: «…если Ты есть».
Какие бывают случаи и искушения даже у святых! (Ин. 20, 25).
Но Бог, не презревший неверия Своего апостола Фомы, сотворил Свою великую милость и над Гавриилом.
– Вдруг, – передавал о. Гавриил, – над моей головой среди ясного неба раздался гром или как бы громоподобный голос с небес сказал мне: «Будет пшеница…»
Ганя ничком, как бездыханный, лежал на земле. Когда он пришел в сознание, первой его мыслью было: «Есть Бог, есть Бог!»
Подошел отец.
– Ты что какой-то бледный? Нездоровится?
– Да, что-то не по себе.
– Ступай домой. Я один за тебя все тут доделаю.
Но видение – одно, а дело – другое. Оно требует веры. История с пшеницей подходила к концу. Крестьяне Фроловки приступили к ее косьбе. Федор Зырянов тоже хотел с ними заодно это сделать, но сын просит, умоляет подождать. Ну хоть с недельку…
– Это зачем?
– Да может быть, Бог даст еще поправку пшенице…
Действительно, стали по ночам перепадать дожди как из сита. Днем яркое солнце, жара. Так прошла неделя. Хлеб стал набирать (наливать) колос. Зырянов-отец испугался: «Пропадет пшеница. Надо косить. Не то ни зерна, ни соломы не будет». Ганя снова упрашивает.
– Тятенька, подождите. Господь даст пшеницу.
– Да ты в уме ли, пророк? Что ждать-то? Ты погляди, уж осень на носу. Ведь чужой крестьянский скот по полю бродит, весь хлеб потравит.
– Мы караулить будем.
– Ну, хорошо, пророк. Шкуру с тебя сдеру, если пшеница пропадёт.
А погода все продолжается самая благодатная для хлебов. Зерно наливается до «восковой» спелости, колоски поднимаются. Ганя ходит на свою полоску не нарадуется, благодарит все Бога, а соседи завидуют и мучаются, зачем рано сжали хлеб.
Зырянов-отец тоже присмирел. Сыну ничего не говорит, а отвернется в сторону, слезу утирает… А потом уж и без шапки по полосе ходил: «Божья…»
Урожай собирать самим Зыряновым стало уже не под силу. Снопы в рост человека. Да их столько, что всю полосу заняли – ни пройти ни проехать. А когда вымолотили хлеб и стали складывать в амбар, и дверей не запрешь. Заколотили их, сняли крышу и просто зерно сыпали в амбар, как в ящик.
Вся семья переживает какой-то особый подъем чувств, как после причастия. Всем чудится близость благодати Божией, близость Самого Бога.
И вот тут-то вдруг заговорил Ганя о монастыре…
Как ни религиозны Зыряновы, как ни высоко и духовно сейчас их настроение, но это для них гром при ясном небе, вроде того, который был для Гани.
Мать, сестры в плач.
Отец насупился и как отрезал:
– Не пущу…
Прошла неделя. Идет другая. Ганя:
– Благословите в монастырь.
Проходит месяц, затем еще месяц:
– Благословите в монастырь. А как благословить? Отпустить такого сына и остаться одним на старости лет?!
Сын уже приспособил многое в своем личном обиходе поближе к монастырскому. И снова все просит и просит. Вот однажды разразился скандал.
На просьбу Гани отец, не говоря худого слова, пошел на двор, вернулся с сыромятным ремнем, схватил сына за волосы, нагнул его, как маленького – голову промеж колен, – и давай хлестать.
Тихая, смиренная матушка даже лицо руками закрыла. Сестры заголосили.
– Цыц! – крикнул на них отец. Все притихло… В избе слышатся лишь удары ремнем по телу да пыхтенье отца.
Результат был самый неожиданный как для отца, так и для сына. Конечно, парень был теперь дюжий, но все-таки и он удивился: удары ложились на его спину, как пушинки, он их не чувствовал, истолковав это по-своему: «Значит, воля Божия, чтобы я в монастырь просился…»
И как только вспотевший отец бросил ремень и отпустил его, сев на лавку, Ганя спокойно, без всякой тени раздражения, как будто только что ему отсыпали кучу конфет или орехов, подошел к отцу, бросился ему в ноги и проговорил со всем чувством сердца:
– Благословите меня, тятенька, в монастырь!
В голос заревел Фёдор Зырянов. Этого он уж никак не ожидал. Если бы сын раздражился, ему было бы легче. Кротость Гани обезоруживала его.
– Ну на кого же ты нас покидаешь? – бросил он ему. – Я уже почти что старик для большого хозяйства, мать прихварывать стала… Кто нас кормить будет? Ты подумал об этом?
Но для крепко верующего и любящего Бога человека это недоумение самое легкое. У всех святых и подвижников этот вопрос всегда занимал последнее место.
– Не страшитесь, тятенька. Господь не оставит… Да, верно, Зырянов-отец ничего не может сказать в ответ после того, что случилось с пшеницей. Еще несколько слабых возражений с его стороны, и он сдался. Родители дали свое благословение…