Страница 2 из 35
Вот стометровая скала повисла над озером, ступив в глубокую воду, а вот маряна, - горный луг, раскинулась на покатой плоскости склона футбольным полем, посередине которого, росли две молодых сосенки.
Дальше, по засыпанному щебнем руслу, прыгая с уступа на уступ, белел пеной ручеёк, берущий начало где-то в глубине материка, за кулисой левого склона распадка. На изгибе его течения, стоят искривленные ежедневными прибрежными ветрами, изумрудно-зеленые сосны с желтыми мазками причудливо изогнутых стволов, святящиеся сквозь зелень хвои.
А тут, ложбина, берущая начало у белопенной кромки воды, поднимаясь, раскрывается ладошкой, навстречу солнцу. А там, чуть отступив, вода тихо моет укромный желто-зернистый дикий песчаный пляж, на который редко-редко ступает нога человека. И постоянный запах холодной байкальской воды вокруг, напоминающий запах свежевыловленной рыбы...
Часа через два озёрного путешествия, горы впереди, чуть разошлись, и открылась километровой ширины долина, с небольшой речкой и поселком, с избами крестьян, поселившихся в устье давным-давно, когда еще гоняли через эти места кандальных каторжников.
Некогда здесь был порт. До войны, здесь добывали золото, разворотив берега реки, бульдозерам. После, здесь стало тихо и пустынно...
По солнечным утрам, в деревне задорно поют петухи, а на закате, возвращаясь с пастбищ, с выменем, полным молока, коровы, торопясь к теплому домашнему пойлу...
Здесь погрузился на теплоход хромой старик с раскосыми глазами в старенькой пилотке и сапогах. Артур отметил про себя его доброжелательную улыбку и тут же забыл о нем, но старичок вышел вскоре на палубу, и подошел к нему.
Постоял немного, поулыбался, а потом, достав начатую бутылку водки, предложил выпить вместе, по глоточку, и Артур удивился, но не отказался. Захмелев чуть, разговорились...
Старичка звали Тимофеем, и он был тунгус, родом из тунгусского поселка Уоян, что неподалеку от Нижнеангарска.
Артура это заинтересовало. И начались разговоры, в которых Артур спрашивал, а Тимофей отвечал, рассказывал, объяснял...
- Раньше, мы жили в чумах и время от времени переезжали с мест на место, перевозя все на оленях: зимой на нартах, летом - вьюками. Ни деревень, ни поселков не было, и между Нижнеангарском и Витимом, на севере, пролегала только оленья тропа - "аргиш".
Потом, уже советская власть организовала тунгусский колхоз и построила в хорошем месте, на берегу верхней Ангары поселок, в котором поселились тунгусы...
Тимофей рассказывая, курил папиросы "Север", изредка посматривал на проплывающий берег, а Артур запоминал и расспрашивал. -Но, однако, - продолжал рассказ Тимофей, - для тунгуса дом - это тайга, а работа - это охота. В избах люди разбаловались, разленились, стали водку пить без меры. Он помолчал, сплюнул за борт, достал бутылку из кармана, откупорил бумажную пробку, сделал несколько глотков и протянул ее Артуру, и тот для виду отхлебнув, вернул бутылку. Тимофей, не торопясь, запихнул в горлышко самодельную пробку, и продолжил: -Раньше, однако, тоже пили, но только тогда, когда охота заканчивалась, и охотники отдыхали. Сейчас же, иногда, такой горе-охотник с промысла бежит в поселок, все бросив и продав два-три соболька, гуляет, пока денег хватит, а потом злой и похмельный бредет в тайгу. И какой же из него охотник после этого: ни собак хороших, ни зимовья, ни чума давно уже не ставят, ленятся. Да и привыкли к теплу в избах. Опять же магазин рядом. Совсем разленились, - сокрушенно покачал головой и, чиркая спичкой, держа папиросу в заскорузлых пальцах с толстыми, изломанными ногтями, прикурил и втянул дым папиросы в легкие. Артуру, запах его папиросы казался необычайно вкусным, и он, некурящий, подумал, что в тайге, это не только дым, но еще и необычный для леса табачный аромат...
Свежий озерный ветер дул, давил навстречу "Комсомольцу". На берегу, ложбинки и дремучие пади круто уходили к вершине, смещая одна другую, а Тимофей все рассказывал.
- До войны, в Нижнеангарске, была одна кирпичная школа, но и ту на лето превратили в тюрьму. Тогда шла борьба с вредителями. Мой знакомый, председатель Потребсоюза, тоже попал в эту тюрьму. Тогда ведь не церемонились. Потребсоюзовский катер ночью выбросило штормом на берег - матросы с вечера перепились и обо всем забыли...
Взяли за жабры председателя... Вредительство!
Тимофей помолчал, докуривая очередную папиросу... - Его, тоже в кутузку посадили. Признавайся, мол, во вредительстве...Тот ни в какую... Не виноватый я, мол... Но кто ему поверит? - Тимофей отхлебнул, сделал паузу, а потом, вглядываясь в темнеющий впереди мрачными сумерками берег, произнес: - Однако, Песчанка скоро...
- Ну а чем закончилось-то? - нетерпеливо спросил Артур, и Тимофей, как бы нехотя завершил свой рассказ: - Посадили его... Но вначале, чтобы бумагу подписал, привели к колодцу, руки связали, ноги связали, прицепили к колодезному журавлю и туда его, вниз головой, чтобы вспомнил и признался... Но, председатель тот характерный был мужик. Не виноват, и все! - говорит... Его в колодец. Подержат, пока воды нахлебается, вытащат, отойдет, суют бумагу: - Подписывай! - Нет! Ах, нет!? Снова туда...
Говорю, характерный был мужик. Так и не подписал, Посадили. Зато в начале войны ушел на фронт, старшиной стал в штрафбате, и, говорят, Героя заработал, но наградные бумаги где-то затерялись...
Старый тунгус еще помолчал, потер ладонью правой руки глаза: - Однако, спать надо, рано сегодня поднялся, на рыбалку...
И, хромая, чуть пошатываясь, ушел к себе в нижние каюты, унося недопитую бутылку.
Наступил вечер...
Подходили к темнеющему провалу бухты Песчаной. На турбазе горели огоньки, было почти светло, а теплоход тоже включил все освещение, и нарядные блики ламп и прожекторов отразились в черноте ленивой непрозрачной волны за бортом.
"Комсомолец" встал на рейде. Спустили шлюпку, затарахтевшую мотором. Проворно "сбегав" к причалу, она вернулась, полная пассажиров, и разгрузившись, снова, быстро убежала к берегу... Какое-то время спустя, вынырнув из полумрака, доставила, к необычно большому в темноте, играющему огнями, теплоходу последнюю порцию пассажиров, суетливо высадившихся на высокий борт и, замолчав, поднятая канатами, заняла свое место на борту теплохода.
На турбазе, клубные репродукторы пели высоким мужским голосом: "Лето! Ах, лето..!"
По освещенному высокому берегу народ поднимался от пристани к клубу, на танцы, а теплоход задрожал железными боками, развернулся, густо прогудел: "До...сви...да...нья..." - и, отмечая свой путь бортовыми огнями, медленно провалился в прохладную тьму ночи, исчез, будто его и не было...
Артур постоял, подождал еще, перешел с борта на борт, а когда спустился в каюту, то лежачих мест уже не было, а остались только небольшие незанятые пространства на толстой металлической, выкрашенной плотной белой красой, трубе. "Не холодно и то уж хорошо" - подумал Артур присаживаясь. Он продрог там, наверху, под встречным холодным ветром, и потому, согревшись, задремал, опустив голову низко к груди, а от неудобного положения часто просыпался... Ночь казалась бесконечной...
Еще в рассветном сумраке, выйдя на палубу, Артур почувствовал кожей мелкую водяную пыль, летящую по ветру. Спрятавшись под козырек капитанского мостика, слева, в середины палубы, он наблюдал обрывки береговой панорамы, то всплывающей, проявляющейся сквозь размывы туманной завесы, то пропадающей, и тогда, вместо, видел клубы серого, влажного воздуха.
Чуть погодя, развиднело, и берег приблизился, большой пологой долиной, с высокой травой на склонах и черными остроконечными елями по дну распадка. Они казались, чередой монахов, поднимающихся на предутреннюю молитву в скит, на гребневую скалу...
Вскоре долина скрылась, и скалы, спустившись к озеру, рассыпали в темную плещущую воду, черные валуны. Над прибрежным хребтом молочными привидениями повисли обрывки туманных бесплотных фигур, тающих под ветром. В распадках, в затишье, такие же химеры, казалось, вырастали из земли и чуть, оторвавшись от влажной травы, зависали на время, словно раздумывая, что же делать дальше.