Страница 59 из 108
В кремлёвских палатах царица Марфа установила свои порядки, частично позаимствованные у королевского двора. Свиту она завела новую. У каждой боярыни были особые обязанности. Царица открыла что-то вроде салона, и приглашение в этот салон почиталось за честь. Многими было замечено, что новая царица проявляла в делах характер: начатое дело доводила до конца.
И, главное, ей нельзя был отказать в умении найти подход к царю и добиться от него выполнения своей просьбы. Так, она добилась разрешения для Матвеева вернуться в Москву.
Накануне между царём и царицей состоялась беседа, решившая судьбу ссыльного боярина. Речь царицы была проникновенной, и сама беседа построена искусно.
— Всем ведомы, государь, милость твоя и доброта.
— О чём просишь, царица?
— Бью тебе челом, государь, о крёстном своём. Старенький стал дедушка наш. Возверни его назад, ежели... он искупил свою вину. А он всю жизнь будет Бога молить о твоём здравии!
Фёдор молчал, но по лицу его Марфа видела, что её челобитье он не отверг.
— Какие вести пересылают о твоём крёстном? Здоров ли?
— Какое его здоровье!! А пуще того о сыне убивается. Андрей был ещё ребёнком, когда их сослали. Болеет много. Невмоготу ему холодный север. Сам знаешь, каково сыну без матери... Мать-то умерла незадолго до беды, что их постигла...
Марфа так разжалобила царя, что он дал своё согласие перевести Матвеева ближе к Москве, в селение Лух, хотя совсем ещё недавно считал его опасным для государства и благополучия своих близких.
Новая царица во всём исполняла волю Натальи Нарышкиной, которая передавала ей свои властительные навыки. Софье пришлось убедиться в этом, когда её перестали допускать к брату. Царица Марфа всячески уклонялась от объяснения с ней, да и жила она преимущественно в Преображенском вместе с Нарышкиными, куда Софья давно забыла дорогу. После смерти отца она была там всего один раз, и приём ей был устроен самый обидный. Позже ей передали, что братья Натальи без всякого стеснения насмешничали над ней. А старая Анна Леонтьевна, мать Натальи, говорила позже, что царевну Софью надобно опасаться: она имеет зломыслие противу всех Нарышкиных. Софья ответила на это: «Давно замечено: злобно пеняют на других те люди, у кого рыльце в пушку».
Между тем вскоре появились поначалу робкие слухи о нездоровье царя Фёдора. Софью они испугали: коли родных не допускают к царю, значит, что-то скрывают от них. От врачей она не добилась ничего, и это показалось ей ещё более подозрительным: ежели что-то таят, значит, есть что таить. Остальные сёстры тоже пытались проникнуть к Фёдору, но возвращались с тем же результатом.
Софья долго мучилась неизвестностью и тревогой, пока не приняла неожиданного решения поговорить с самой Натальей, хотя и сильно сомневалась, будет ли толк от этой затеи.
Наталья Кирилловна приняла Софью очень радушно вопреки ожиданиям царевны. Она сидела в своём любимом кресле, напоминающем трон, при виде Софьи любезно кивнула ей. Боярыни, составлявшие свиту, поклонились вошедшей и оставили её наедине с царицей. Наталья смотрела на нежданную гостью вопросительно-пристально, но мягко: видимо, обострение отношений не входило в её намерения.
— Здравствуй, государыня-матушка!
— И тебе желаю здравия! Сказывай, царевна, с чем пожаловала?
— Чаяла принести тебе низкий поклон от брата-царя, да не пустили к нему.
Наталья быстро взглянула на царевну. Она будто что-то сдерживала в себе и, наверно, не ожидала от Софьи столь прямого заявления.
— Меня також не допустили к нему, — как бы с недоумением заметила она. — Говорят, покой государю надобен.
— Да чем он болен? — не выдержала Софья этого спокойно-рассудительного тона.
— Доктора сказывают, государь огневицей занедужил... — И, взглянув на царевну, Наталья добавила: — Ты, Софьюшка, не терзай свою душу страхами. Поветрие ныне дурное. Сама-то стерегись!
Эти зряшные отговорки рассердили Софью.
— Экая напасть — огневица! У нас в семье её и за недуг не почитали. Бывало, Фёдора лихорадит, а его и в постель не уложишь. Нет, тут, видно, не огневица... Сделай одолжение, матушка, навести со мной брата-царя. Он, чай, помнит, как быстро мы в своём кругу лечили лихорадку...
Наталья снова взглянула на царевну, не замечая, что взгляд её выразил неприязнь. Софья уловила эту неприязнь, но отнеслась к ней спокойно, только тело её стало словно бы наливаться свинцовой тяжестью.
— Ныне мне к спеху в Преображенское ехать, — заметила Наталья. — А как дела свои справлю — дам тебе знать.
Она считала этот разговор законченным и отвела глаза в сторону.
— Премного обязана тебе, матушка. Буду ждать твоего возвращения. А пока вели царице Марфе допустить меня к брату. Хоть одним глазком глянуть бы на него...
Софья пристально, с надеждой вглядывалась в лицо Натальи, а между тем помимо воли делала сторонние наблюдения и думала: «Отчего глаза у неё напоминают покойную супругу Матвеева? Веки точно плёнкой затянуты, и один глаз косит. А лицо удивительно спокойное, будто нет меж нами несогласия».
— Удивила ты меня, Софьюшка! Или я вольна такие приказы отдавать?
— Или ты не государыня-матушка?
— Марфа Матвеевна ныне государыня...
— Она молода и во всём слушается тебя.
Наталья сдвинула красивые чёрные брови: настойчивость Софьи раздражала её.
— Вижу, царевна, за старое берёшься. Видно, ссору хочешь завести.
Софья вдруг упала на колени перед Натальей.
— Матушка! В память отца нашего, а твоего супруга покойного, царя Алексея Михайловича, пожалей его дитя!
Удивлённая поведением Софьи, царица округлила холодные чёрные глаза.
— Да о чём просишь ты, настырная?
— Вели допустить меня к братцу моему родимому!
— Сказано тебе: не вольна я.
Софья поднялась и в страстной истоме, не сдерживая слёз, почти выкрикнула:
— Не губите его! В память царя Алексея — не губите! Он любил Фёдора больше других детей!
Заметно было, что слова и слёзы Софьи раздражали Наталью. Лицо её пылало гневом.
— Остановись, безумная, ибо и сама не ведаешь, о чём кричишь!
Взгляды двух женщин скрестились, и видно было, что им никогда не договориться между собой. Наталья искусно скрывала злобу и оттого казалась спокойной.
— Нам ли, несчастным Нарышкиным, на которых вы, Милославские, смотрите косо, думать о гибели государя, положившего на нас свою милость? Или не мы нашли ему заботливую царицу? Или Марфа не по нраву вам?
Потоку её гнева, чувствовалось, не будет конца. Софья молча, строго слушала её, потом перебила:
— Остановись и ты, матушка! Сдержи напрасный гнев и не уходи от ответа. Не о Марфе веду речь: напрасно ты так поднялась за неё. О Фёдоре веду речь. Почто отводите от него родных? Ежели он болен, мы и сами не станем его тревожить. А ежели он нуждается в наших заботах? Или не я была для него доброй сиделкой, когда надобно было его выходить?
— Ныне у Фёдора есть супруга. Или ты мнишь, будто она желает ему зла?
— Зачем ты каждому моему слову стоишь поперёк? Зачем отводишь прямые доводы?
— А оттого и отвожу, что ты не в себе... Царице Марфе как не доверять? О её доброте и в народе стали говорить. Петруша ещё ребёнок, а он за руку повёл меня к ней, чтобы челом ей ударить за то, что за «дедушку» Сергеича перед царём хлопотала и её хлопотами Артамона Сергеевича из Мезени вызволили, спасли от холода и голода.
— За Матвеева и я в своё время хлопотала. А за Милославских кто ныне похлопочет? — И снова с досадой и болью у Софьи вырвалось: — К себе-то вы все добры!
— Ты это говоришь наперекор истине! Ты бы послушала, что люди добрые говорят!
— На народ ссылаешься? Так дозволь и мне сослаться. А сама ты давно на площади была, где народ собирается? Так пошли своих слухачей, они тебе правду принесут. В народе стали говорить, что царя хотят извести отравой.