Страница 56 из 108
Поэтому первое время Нарышкины притихли, ибо не о чем было судачить.
Зато о самих Нарышкиных судачили изрядно. Припоминали, как при покойном царе Алексее Нарышкины, братья царицы, запускали руки в царскую казну, а сама Наталья Кирилловна вмешивалась в государские дела и, когда вдовой стала, всё держалась как государыня. Многие уже не скрывали своей нелюбви к Нарышкиным, как прежде.
Софья не давала воли этим разговорам. Ей не хотелось омрачать молодое счастье брата-царя. Однако Наталья винила в этих пересудах Софью, сама же тем временем давала ход новой молве, разумеется, в своих интересах.
На этот раз она придумала нечто совершенно неожиданное. Мол, Фёдор недаром взял себе в жёны польку. У него есть свой умысел — стать польским королём: обещали ведь поляки корону царю Алексею, а что не успел отец, то доведёт до конца его сын. А за корону Речи Посполитой Фёдор не пожалеет никакой казны. Царица же его Агафья Грушецкая — это новая Марина Мнишек.
Сама Наталья тем временем обосновалась в Преображенском, в кремлёвских палатах почти не бывала, давая этим волю новым домыслам. На самом же деле причины её уединения были тайными и ведомыми ей одной. Ни за что не призналась бы Наталья даже близким своим, что опасается, как бы её не вынудили принять постриг. Дело это для России было обычным: царица-вдова становилась монахиней. Ей были известны многие печальные судьбы: Соломонида Сабурова, Ирина Годунова, Мария Нагая и несть им числа...
И, наконец, её длительное пребывание в Преображенском заглушало хоть на время разговоры о засилье Нарышкиных в Кремле. До неё дошли тёмные пока ещё слухи о том, что царь, посоветовавшись со своими ближниками, хочет строить новые хоромы для Нарышкиных, чтобы выселить их из Кремля.
Эти слухи вызвали настоящую смуту среди Нарышкиных. Выселение из старого царского дворца подрывало их надежды овладеть когда-нибудь царским троном. И, разумеется, были приняты соответствующие контрмеры.
Судя по всему, история с постройкой особого дворца для Нарышкиных была сильно раздута любителями смуты, привыкшими ловить рыбку в мутной воде.
В действительности царь Фёдор не предпринимал никаких шагов для строительства нового дворца и с царицей Натальей не толковали об этом.
Царица сама начала говорить на эту тревожную тему. Слухи-то всё же носились. А у Натальи везде были поставлены свои люди, которые умели не только слушать, но и подслушивать. Поэтому она о многом узнавала загодя и умела упреждать события. У неё у самой были смутные догадки, что их, Нарышкиных, со временем могут потеснить во дворце, и, не дожидаясь, пока грянет гром, она решила посоветоваться с домашними и кое-что предпринять. Разговор о возможных невзгодах она повела осторожно, сперва с матерью Анной Леонтьевной.
— Слышь, матушка, Милославские смуту наводят, будто тесним мы их во дворце. Для нас-де особые хоромы построить надобно. Да отселить куда подал её.
— Дак царь-то али добро дал?
— Что ты, матушка! — испугалась Наталья. — Допустить ли до беды? И хотя мочи моей нет жить с нелюдями, да всё ж тут, рядом. А ежели отселят неведомо куда?
— Не пугай меня, доченька родимая! И без того ноне в страхе живу...
Некоторое время обе молчали, зная, как опасно нагонять на себя страхи.
— Молиться станем святым угодникам. Авось не допустит Господь, не даст свершиться беде, — добавила Анна Леонтьевна.
— За Петрушу душа болит, — с тревогой в голосе сказала Наталья Кирилловна. — В новых-то хоромах всякое может случиться...
— Ты на что думаешь? — заражаясь её тревогой, спросила Анна Леонтьевна.
— Давнее на ум приходит. Когда враги ополчились на царевича Димитрия, что в Углич был отселён, то и матушка родимая не уберегла его...
Так они беседовали, не замечая, что Петруша внимательно слушает их. Между тем он всё понимал. Учитель Зотов рассказывал ему историю царевича Димитрия.
Ему бы и в голову не пришло, что подобное могло произойти и с ним. Но на лице матушки тревога и страх. Значит, ему тоже может грозить беда? Значит, и его тоже могут зарезать ножом? Он поёжился от страха, машинально потрогал себя за горло и вдруг закричал:
— Матушка, не давай меня ворогам! Не допусти до смертоубийства!
Наталья Кирилловна в смятении кинулась к сыну, начала успокаивать его ласками и поцелуями. Петруша имел обыкновение так же быстро успокаиваться, как и пугаться. Несколько минут спустя он уже уверенно говорил:
— Матушка, ты не боись за меня. Я скоро вырасту, соберу полк, и мои солдаты головы посрубают нашим ворогам.
Видя, что Петруша остыл, пришла в себя и Наталья. Но, к сожалению, она так и не поняла, что не следовало при ребёнке вести столь жестокие речи, что опасно так пугать его. Где было Наталье, лишённой душевной чуткости, равнодушной ко всему, что не касалось её лично, понять, какими бедами может грозить её сыну столь раннее участие в жизни взрослых! Вот почему она решила воспользоваться детской наивностью сына, чтобы с выгодой для себя довести до конца начатые ею дворцовые интриги.
Словом, Петруша получил «взрослое» поручение переговорить с царём Фёдором, чтобы Нарышкиных не отселяли на новое место.
Царь Фёдор давно не видел Петруши, обрадовался ему, обнял, погладил жёсткий кудрявый чубчик. Спросил:
— А ты чего такой хмурый? Али изобидел кто?
— Не... Меня никто не изобидел. Матушку изобидели. Житья ей не дают...
— Да кто ж это такие?
— А Милославские...
— Удивил ты меня, Петруша. Да о ком речь ведёшь?
— Я ж сказал: Милославские!
— Да кто ж именно?
— Да все... лиходеи!
Царица Агафья, стоявшая поодаль у столика, повернулась к Петруше с милым смешком:
— У, какой сердитый.
Петруша повернулся к царю и сказал, как приказал:
— Вели ей уйти!
— Не пойму, на кого ты сердишься: на царицу али на Милославских?
— На Милославских, — буркнул Петруша.
— Да чем они матушку твою изобидели?
— А почто велят отселяться в новые хоромы?
— Да где ты видел новые хоромы? — снова удивился Фёдор.
Петруша некоторое время озадаченно молчал. Новых хором он действительно не видел, хотя всё в кремлёвском дворе облазил.
— Успокойся, Петруша, никто и не думал новые хоромы строить.
— Верно ли?
— Царю ли не верить? Или не знаешь, что царь самый сильный и слово своё держит?
Петруша мотнул головой.
— Я тоже, когда вырасту, буду царём, как и ты. Сильным. И ещё злым, как царь Иван Грозный.
— Так тебе нравится царь Иван?
— Нравится. — И, подумав немного, царевич добавил: — Злые сильнее добрых.
— Кто тебе это сказал?
— Сам так думаю.
— А ведомо ли тебе, чему учит наша православная вера? Она учит, что доброта это сила. В Писании сказано: «Если Бог за нас, то кто против нас». А делающие злое получают отмщение.
Петруша отрицательно помотал головой:
— В Писании-то так, да в жизни бывает иначе. Так учитель мой говорил.
— И неверно учитель твой говорил тебе. Постой... Да не он ли и хоромами новыми тебя испугал?
Петруша с минуту молчал. Не хотелось ему выдавать своего учителя, и матушка будет недовольна.
— Да кто же этот злодей, что грозит тебе бедой?
— Думный постельничий Иван Максимович Языков, нарицаемый новым Годуновым. Он-то и хочет меня с матушкой нечестно выслать из дома моего отца и от тебя, государь.
— А отчего ты зовёшь его новым Годуновым?
— Так был ещё древний Годунов, тот, что царевича Димитрия в Углич выслал да там и велел убить.
— Вон оно что... Какие небылицы плетут, — озадаченно произнёс Фёдор.
Он понимал, что сам ребёнок не мог бы придумать такое. «Надобно сказать Софье. Пусть займётся Петрушей. Да и разобраться пора, чему его научает учитель Зотов», — подумал Фёдор. Он проводил брата-царевича до дверей, снова приласкал его.
— Иди, Петруша, и не опасайся ничего дурного для себя. И матушку свою успокой...