Четвертая стрела

Левольд тихо рассмеялся собственной шутке и вновь опустился на стул, и закрыл лицо рукой, запустив пальцы в волнистые черные волосы - несколько прядей были у него красивого белого цвета, словно нарочно. Впрочем, он весь был словно нарочно.

- Вы же знаете, кто я, доктор, - шпион, марионетка господина Остермана. Все это знают. У меня никогда не было ничего своего, потому что я не позволял себе ни к чему привязываться - не было ни семьи, ни друга, ни каких-либо надежных авуаров. Я всегда знал, что закончу как-то вот так. Стоило ли копировать жизнь другого человека, если не осмелишься повторить и его смерть? Я умираю свободным, мой милый Сен-Дени, от всех вас - кроме Эрика. Даже умирая, я не в силах выпустить его из своих когтей.

- Вам страшно? - спросил Ласло, и Левольд поднял на него свои бархатные глаза:

- Не страшнее, чем впервые стоять на вершине ледяной горы, прежде чем с нее скатиться. Страшно, но и немножечко хочется вниз. Мой последний, мой лучший выход. Спасибо, что выслушали меня. Видите, я не раскрыл перед вами никакой страшной тайны, о которой следует немедленно доложить господину Ушакову. Даже караульный под дверью, наверное, заскучал. Вся моя страшная тайна в том, что я, как любой коллекционер, к одному из предметов своей коллекции привязан более прочих - но так оно всегда и бывает, правда?

- Это риторический вопрос, как мне кажется, - отвечал ему Ласло, - но я все же расскажу при встрече сему предмету, как он был вам дорог.

- Вряд ли станет слушать, - отмахнулся Левольд, - спасибо вам, доктор, за терпение. Передавайте привет господину Климту, если знаете его.

- Имею честь быть с ним знакомым, - подтвердил Ласло, в очередной раз удивляясь, как его собеседник в упор не видит очевидного.

- Так передайте ему, что мне его здесь не хватало. Прощайте, мой Сен-Дени, надеюсь, вы не поплатитесь головой за мою исповедь.

Ласло поклонился и вышел из камеры - караульный загремел ключами, выпуская его.

- Наверное, про всех баб своих вам порассказал? - мечтательно предположил караульный.

- Представляешь, нет, - отвечал ему, веселясь, Ласло, - он, оказывается, скопец, и все дети у госпожи Лопухиной - они от мужа.

Ласло не особо надеялся, что сплетня уйдет в народ, но хотел бы, чтобы так оно и случилось.

- Кажется, наш Гурьянов волнуется больше, чем приговоренные, - сардонически проговорил Аксель о давнем своем сопернике, - Не исключено, что всю ночь он посвятил изучению фундаментального труда господина Дерода "Казни: от колесования до посажения на кол", снабженного иллюстрациями.

И в самом деле, профос Гурьянов выглядел взволнованным, хотя всего два часа назад, усаживая Акселя с приятелями на хорошие места, поближе к эшафоту, похвалялся:

- У вас появился шанс оценить работу настоящего мастера.

Теперь, когда осужденного Остермана на руках влачили на эшафот, Гурьянов хмурился и кусал губы. Куда достойнее смотрелся приговоренный фон Мюних - он армейскими остротами пытался приободрить стоящих вокруг товарищей по несчастью, только никто в ответ не смеялся, разве что Левенвольд вежливо улыбался дежурной придворной улыбкой.

- Вот Мюних - человеку все равно куда бежать, лишь бы знамя развевалось, - оценил Копчик мужество бывшего фельдмаршала. Фельдмаршал явился на казнь в живописном, утепленном красном плаще, и все старался встать так, чтобы драпировки легли поэффектней.

- Всем встать, Остермана - внести, - донеслась произнесенная громовым голосом фон Мюниха бородатая острота. И в самом деле, Остермана внесли - на эшафот. Помощники профоса уложили приговоренного на колоду, и Гурьянов извлек из мешка топор и приготовился блистать. Но блистать ему не довелось - на сцену выступил коварный асессор Хрущов и звонко, торжественно провозгласил:

- Бог и государыня даруют тебе жизнь!

Друзья со своих мест услышали, как с облегчением выдохнул профос. Секретарь тем временем зачитывал новый приговор, толпа возмущенно роптала.

- Повезло мерзавцу, - проворчал Аксель, - это я про Гурьянова, если что. Людей рубить - не кнутом махать.

- Он знал, - предположил Ласло.

- Он знал, а мы нет? - обиделся Копчик, - нет, Хрущов не такой. Никому - так уж никому.

Асессор кончил читать об Остермане и начал о Мюнихе - тому тоже выпадала ссылка. Фон Мюних приосанился, народ негодовал.

- Пойдемте, ребята, сейчас яйца в них полетят, - здраво оценил Аксель накал народного гнева, - лишили людей такого зрелища. Пойдемте, а не то Ласлину шубу потом будет не отмыть.

Все трое поднялись и начали проталкиваться из толпы. Ласло обернулся в последний раз на приговоренных и оценил разочарованную физиономию бывшего гофмаршала - его блистательный последний выход, судя по всему, тоже обещал закончиться провалом. И даже яйцами и вареной репой. "Вот бедолага" - подумал Ласло и устремился за товарищами.

Когда обер-прокурор князь Шаховской приехал в казарму, в коей содержался Левенвольд, с заданием отправить осужденного к месту ссылки - Ласло присутствовал при их встрече. Бывший гофмаршал, как недавно отравленный, отбывал в город Соликамск в обществе лакея и двух своих французских поваров. Казалось бы, не было повода его жалеть. Ласло специально явился в казарму, для того, чтобы передать князю свои медицинские пожелания от лица тюремного врача - дабы осужденный уж точно доехал до места живым и невредимым.

В казарме доктор застал душераздирающую сцену - растерянный князь Шаховской столбом стоял посреди казармы, а осужденный Левенвольд обнимал княжеские колена и шептал что-то тихим своим голосом. Вид у бывшего гофмаршала был при этом самый плачевный - отросшая борода, воронье гнездо на голове и та же одежда, что и на казни - мышиный бархат, еще замаранный яйцами и репой.

- Что это за тип? - в недоумении вопрошал молодой князь, - Уберите его от меня! Что он хочет? Где господин Левенвольд?

- Так он перед вами, ваша светлейшая милость, - обрадовал князя доктор.

- И что он хочет? - князь с надеждой взглянул на доктора, своей шубой и вороными кудрями производившего впечатление вдруг вкатившегося в казарму солнца.

Ласло с болью смотрел на бывшего гофмаршала, все еще стоявшего перед князем на коленях. От Левольда, саркастичного беспечного красавца, ничего уже здесь не осталось, прежний Левольд все же умер там, перед своим эшафотом. Остался этот вот обмылок с торчащими волосами, с седой бородой и трясущимися руками. Ведь даже отравленный, с серым лицом, прежний господин Тофана был существом веселым и гордым, а этот вот - тьфу... Господин Ничто, Рьен.

- Он просит вашу светлость проявить милость к его ничтожеству, - наугад перевел Ласло шелестящую французскую речь.

- Полная смена караула, - пришло лето, и три друга, как и прежде, наблюдали сквозь узкие бойницы за тем, как внизу по Неве проплывает косяк разукрашенных гондол. Но в гондолах сидели уже новые придворные, новые нумера мартиролога от одного до тридцати пяти - это лишь те, на кого делались самые высокие ставки. Копчик вглядывался в белую ночь сквозь подзорную трубу, сдвинув очки на лоб:

- Эх вы, новые этуали, скоро ли ждать вас в гости?

- Курс у нас нынче на православие, мораль и духовность, значит, в крепости работы прибавится, - задумчиво проговорил Аксель, отрываясь ненадолго от бутылки.

Ласло промолчал - он думал. Доктор Климт отбыл вчера в ссылку вслед за бывшим своим патроном, добившись, наконец, разрешения у сената - Климт добивался этого разрешения долго, упорно и мучительно. Ласло не понимал, зачем лететь в изгнание вслед за тем, кто в упор тебя не видит, и сквозь тебя все время пристально смотрит - на другое.

2000 (лето)

В тот год мне порою начинало казаться, что я разговариваю с духами, и не бедную Раечку, а именно меня следует отправить в бессрочную ссылку в больницу имени Алексеева. Дани каждую ночь садился на угол моей кровати, с черной стрелою, торчащей из груди, и рассказывал мне о том, что плакать не надо, и грустить тоже не надо, там, по ту сторону, нет ни добра, ни зла, ни горя, ни радости. Тигр лежит нос к носу с ягненком и волчок несет зайчика промеж своих острых ушей - вдаль по заснеженному полю. Не печалься, Лизочка, просто подожди еще немножко... Я все бы отдала, чтобы за руку привести его, как Эвридику, обратно, но не знала волшебного слова - чтобы взять в темноте эту руку.