Четвертая стрела

- Тебе говорили, что я ему буду заместо попа? - спросил Ласло прежде, чем солдат открыл ему камеру.

- Ваш Николаша говорил о чем-то таком, но я думал, он так шутит. А что, можно так?

- Перед смертью, видать, многое можно, - предположил Ласло, - Ты про тайну исповеди знаешь?

Караульный кивнул:

- Не хочешь, чтоб я заходил - так я под дверью постою. Очень мне охота про его почечуи слушать.

- Если осужденный скажет что про заговор или про зарытые сокровища - я давал подписку господину Ушакову, и сам обо всем ему донесу, - успокоил солдата доктор, - Так что не утруждайся подслушивать.

- Так я и поверил, - караульный открыл дверь, но с доктором не пошел.

Ласло, конечно, не надеялся на еще какие-то сокровища. Он хотел бы принести последний привет княгине от любимого человека, от отца ее детей - всего лишь. Княгиня лежала в своем доме, печальная и прекрасная, как сломанный цветок, и Ласло всем сердцем жалел ее, и хотел бы хоть чем-то ее утешить. Ей достались драгоценности и архив графа Левольда, но самого графа бедняжка утратила, похоже, уже навсегда.

Осужденный сидел за хлипким тюремным столиком и что-то писал на листке бумаги, и нетронутый последний ужин стоял на столе немым укором. Хороший, кстати, ужин - у Ласло даже в животе заурчало после долгого рабочего дня. Бывший гофмаршал обернулся к доктору, изящно перегнувшись, словно змейка, в своей очень тонкой талии - Ласло еще подумал, что он умеет, наверное, и голову так же поворачивать - как сова.

- Я рад видеть вас, доктор, - тихо, почти шепотом проговорил Левольд, у него осталась эта придворная привычка - беречь голос для чего-то важного, например, для торжественных объявлений, - Я опасался, что Лизхен в ханжестве своем все же пришлет ко мне попа.

Бывший гофмаршал одет был во все маренговое, серо-стальное, без единой золотой нити - наверное, ему передали из дома то, во что не сумел поместиться господин Разумовский, - и серый бархат очень шел к его черным волосам, бровям, ресницам и прозрачно-белой без краски коже. Прошедшая болезнь добавила ему этой нежной прозрачности - но и не более того.

- Я благодарен вашему сиятельству за оказанное доверие, - Ласло склонил голову в поклоне, и ужин осужденного на какое-то время перестал притягивать его взгляд.

- Уже не сиятельство, - удрученно улыбнулся Левольд, - Присаживайтесь, доктор, и разделите со мной эту последнюю трапезу. Будет жаль, если все достанется охране.

Ласло не заставил себя упрашивать - человек простой, он уселся на койку и принялся за еду. Осужденный смотрел на него, чуть склонив голову, и вдруг улыбнулся:

- На вас приятно смотреть, когда вы едите. Мне бы такой аппетит.

Ласло смутился и стал жевать помедленнее. "После тофаны выпадают зубы, - сияющая улыбка осужденного озадачила его, - Наверное, у него зубы не свои, вставные. Ведь и тофана эта была у него не первая".

- Вы пишете записку к своим друзьям на воле? - Ласло перестал жевать и кивком указал на исписанный лист, - Вам вряд ли позволят ее передать.

- И не нужно, - беспечно тряхнул волосами бывший гофмаршал. Он и без краски был ничего себе, разве что не очень чисто выбрит, но это осталось на совести тюремного цирюльника. Только Левольд в парике и краске и этот Левольд были совсем разные люди, - Это стихи. Они останутся в камере, когда меня уведут. Свои я, правда, писать не умею, поэтому с трудом припоминаю чужие -

Deux étions et n'avions qu'un coeur;

S'il est mort, force est que dévie

Voire, ou que je vive sans vie...

- Comme les images, par coeur,

Mort! *- продолжил Ласло, это рондо всегда ему особенно нравилось.

(*На двоих у нас было - одно сердце

Но он умер, и придется смириться

И научиться жить в отсутствие жизни

Наугад, наощупь, подобно призрачному отражению

После смерти)

- Вам знаком Вийон? - Левольд поднял брови и посмотрел на Ласло - впервые с неподдельным интересом, - Вы обратили внимание, доктор, здесь говорится не о ней, а о нем? Забавно, не правда ли?

- Забавно, что кавалер де Монэ в последнюю ночь перед казнью тоже писал стихи, правда, он сочинял их сам, - припомнил отчего-то Ласло, и бывший гофмаршал забавно фыркнул:

- Все, кто пытался подражать де Монэ, заканчивают свой путь на эшафоте. Бедный Тема Волынский его приемами пытался обаять своих патронов - и где он теперь? Ваш покорный слуга всю свою бездарную жизнь старался походить на де Монэ, хотя бы внешне, если не хватает ума и храбрости - вот и я здесь, и даже стихов не в силах сочинить...

"Так вот в честь кого твои белые парики, пудра и синие стрелки, - догадался Ласло, и припомнилась ему голова в Кунсткамере, на которую гофмаршал приезжал смотреть, - пожалуй, этот ученик превзошел учителя".

- Может быть, вы хотите передать на прощание весточку кому-нибудь из близких, - вспомнил Ласло о своей миссии, - например, княгине Лопухиной...

- Ах да, - осужденный задумался, - наверное, нужно. Только ничего не приходит в голову. Сочините что-нибудь за меня - "люблю, навеки твой", - я в вас верю, у вас должно получиться, раз вы тоже любите Вийона.

Ласло смотрел на бывшего гофмаршала с недоумением и злостью - ему сделалось очень жаль княгиню, потратившую свою жизнь на такую бесчувственную деревяшку. "И когда господь вдохнет душу в эту куклу? - Не раньше, чем Токио превратится в лес". И Ласло в отместку предложил:

- Может, желаете передать прощальный привет герцогу Курляндскому, он возвращается из изгнания и через пару недель уже будет в столице. Ее величество отпустила герцога из сибирской ссылки.

На самом деле о возвращении дюка Курляндского ходили разве что неясные слухи, и доктор Лесток, который, возвысившись, все же не утратил ни общительности, ни болтливости, говорил лишь о том, что государыня не против вернуть дюка из Сибири - но Ласло захотелось уязвить своего бездушного собеседника.

- Как хорошо! - Левольд отчего-то не огорчился, а заулыбался, - Только ему не будет до меня дела, ни до живого, ни до мертвого, ни до моих последних слов. Для этого господина я всегда был чем-то вроде шпионов в печной трубе, зачем ему мои прощальные приветы?

"А разве ты не шпион?" - подумал Ласло, и этот вопрос, наверное, был ясно написан на его лице - Левольд поднялся из-за стола и несколько раз пересек камеру - его походка была все еще такой, словно он не только занимался с танцмейстером, но и сам когда-то был танцмейстером при захолустном немецком дворе.

- Сегодня у нас с вами ночь откровений, исповедь, можно сказать - вы, доктор, недоумеваете, зачем я пригласил вас? Затем, зачем приглашают и попов - выговориться в последний раз, но от вас я надеюсь не услышать морали, и прощения грехов от вас мне тоже не нужно, - Левольд повернулся к доктору и посмотрел ему в глаза, - вы поймаете меня, как тогда, на горке?

"Сдалась тебе горка!" - подумал Ласло и ответил:

- Да, ваше бывшее сиятельство.

- Тогда ловите! - Левольд глядел на него исподлобья, и доктору сделалось не по себе, такие у бывшего гофмаршала стали глаза, - Я умираю свободным от обязательств перед другом моим и патроном, Хайни Остерманом, я больше ничего ему не должен. Я взойду за ним на эшафот, большей преданности просто не бывает. Итак, мы в расчете. Я умираю свободным от своей возлюбленной - она и ее дети не разделят мою судьбу, потому что у меня в свое время хватило ума не связать ее с собою. Бог или кто бы то ни было даст ей сил так же стать свободной и от меня. Моя подельщица, мой банкир и душеприказчик - но в рай с собою я ее не беру. Пусть будет здесь, с детьми, хоть и злая на меня за мою неверность. Остается разве что Эрик фон Бюрен - но я погубил его невольно, просто заигрался с ним в одну игру. И, как мог, пытался потом все исправить - но знаете, как это бывает, засмотришься на пламя - и вот оно уже пожирает и тебя... Нет, друг мой доктор, я не свободен от чертова Эрика фон Бюрена, и это единственное, что я забираю с собой. В ад или в рай. Буду ночами являться ему весь в белом и рыдать...