Страница 19 из 20
А Лейла молча, никому ни слова не говоря, взяла да уехала в Ленинград. Что она пережила, в каком состоянии уезжала, – Халилю жутко было представить себе. Словно бы покружила белокрылая бабочка возле какой-то чёрной курной бани, да и унеслась на широкие луга, растворилась в лучах солнца…
Через некоторое время стало известно, что она учится в институте имени Герцена, а перед финской войной говорили, будто вышла замуж за какого-то крупного инженера, а инженер этот работает где-то в ведомстве внешней торговли. Во время войны Лейла находилась вместе с мужем в какой-то чужой стране и учила там детей сотрудников советского посольства… Он понимал – такая девушка не могла затеряться, она должна была найти своё счастье.
Много утекло с тех пор воды, много пронеслось ветров… Сколько людей встречалось на пути, а в сердце ни следа. Одну Лейлу не мог Халиль позабыть. В каком-то уголке души его она тайно жила, жила. И лишь в редкие минуты, когда Халилю вспоминалось прошлое, она вдруг, как ожившая бабочка, вылетала из потайного уголка и вилась, порхала возле Халиля. Какая невыразимо острая тоска пронизывала тогда его сердце! До чего сладостны были муки этих минут – минут безысходной тоски по утраченному счастью и поздних сожалений! Да, то были лишь минуты…
А двадцать пять лет жизни с Мервар он и не заметил, как прошли. И ничего удивительного – жили, даже хорошо жили. Мервар давно стала превосходной хозяйкой – прежней рьяной активистки как не бывало; только чувства времени и событий у неё было не отнять, и она всегда строго ограждала его от опрометчивых поступков. Жизнь их шла в нужной колее. После института Халиль остался в аспирантуре при кафедре татарского языка. Правда, он не слишком любил свою специальность и не возлагал на будущее особенных надежд, но, чтобы добиться учёной степени, решил посвятить этой специальности свою жизнь. Закончил аспирантуру, защитил кандидатскую, а потом, благодаря великим стараниям, стал наконец профессором татарского языка и стал ходить с огромным жёлтым портфелем… Видимо, человек достиг своего потолка. Теперь он был доволен и судьбой, и жизнью. Никто его не спрашивал, чиста ли его честь, не терзают ли его угрызения совести. Да и кому спрашивать? В обществе он был свой, а оглядываться назад, копаться в прошлом не любил.
Но отчего же так встряхнуло его возвращение в город женщины, которой не было здесь более четверти века? Почему вдруг так встревоженно проснулась в нём душа, давным-давно охваченная летаргическим сном? Отчего с новой силой вспыхнули в нём давно улёгшиеся чувства, ожили забытые мечты? Видимо, тут дело не в одной Лейле. Видимо, кроме чувств, которые питал Халиль к юной девушке, в нём накопились со временем какие-то иные чувства. И весть о возвращении Лейлы из Ленинграда явилась лишь чем-то вроде первого дыхания весны, властно обдавшего застывший, заледеневший мир его души…
Да в какую пору! В тёплый апрельский вечер, когда вовсю звенит капель!.. Ах, Лейла, Лейла!
А первая буря, кажется, всё-таки улеглась. Халиль вскоре овладел собой. Никому, даже самой Мервар, особенно насторожившейся в последние дни, не удавалось уловить, что творилось с ним. Многолетняя привычка скрывать свои истинные чувства выручила Халиля и на этот раз: он оставался тем же осанисто-гордым, сосредоточенно-замкнутым профессором Ишмаевым с его спокойными, размеренными движениями. Придя в себя, он попытался осмыслить, что же с ним произошло. «Эх ты, шакирд плешивый, разум совсем потерял! – бранил он себя. – Лейла вернулась? Ну и что тут такого! Ты же её упустил давным-давно! Разве не всё равно теперь, приедет она или уедет?.. О нет, так не годится. Стыдно!.. Пустой вздор всё это. Надо забыть всё и выбросить из сердца вон… Возвращаться к прошлому? Нет, нет!»
Так подсказывал ему трезвый рассудок. Он хотел уйти от соблазна. Старался холодным рассудком подавить в себе и пылкие порывы, и мучительные раздумья. Лишь одно желание не мог он унять: очень хотелось взглянуть на неё – хоть один раз, хоть краешком глаза… Да, без всякого умысла, просто из одного лишь любопытства увидеть Лейлу, которая не суждена была ему. Какая-то она теперь? Как она выглядит, перевалив за сорок, та милая лёгкая белокрылая бабочка? Узнает ли он её? Сколько было в ней красоты, грации, чёрт побери!
Светлые серые глаза её, в густых чёрных ресницах, были словно обведены тёмной каёмкой. Бывало, заглядишься в эти глаза и чувствуешь, как растворяешься, исчезаешь где-то в самой глубине их… Так ли теперь?.. Сохранились ли – и этот свет в её глазах, и чистота её смуглого лица, словно бы обласканного лучами солнца, и лёгкость ног, едва касавшихся земли, гибкость стройного стана?.. Впрочем, женщины и сейчас говорят, что она удивительно сохранилась, что она по-прежнему очаровательна. А что ж такого? Она была не из тех, которые худеют от желчности своего характера или расползаются, как тесто, от лени. Она тонко чувствовала красоту во всём… Увидеть бы её, увидеть во что бы то ни стало! Она же здесь, в этом самом городе, и живёт рукой подать – на улице Чехова! Чтобы она была так близко, и не взглянуть на неё, а потом сожалеть всю жизнь?! Однако, чтобы навестить её, не может быть и речи. Узнай об этом Мервар-ханум, так она истопчет своими башмачками тридцать восьмого размера всю чистоту твоих помыслов. Ей не понять невинности воспоминаний юности, радости сердца в приливе давно забытых чувств. «Я тебе покажу Лейлу, старый мерин, закон-то на моей стороне!» – порешит она всё разом.
Оставалось уповать на случайную встречу. Но удастся ли это? Ведь она может скоро уехать. Где, по каким улицам она ходит, у кого бывает? Не попросить ли кого-нибудь последить или, может быть, самому подождать её на ближнем перекрёстке?.. Экая была бы картина: представительный профессор, в своей зелёной шляпе с тремя вмятинами согласно моде и с этаким портфелем под мышкой, красуется на перекрёстке! А прохожие уже догадываются, зачем он тут стоит, и посмеиваются…
А вдруг из-за угла неожиданно появится Мервар?!
И всё же, идя на работу и с работы, Халиль стал внимательно вглядываться почти в каждую незнакомку. Не узнает ли он вдруг её?! О, надежда! Даже искорка твоя может порой свести человека с ума! «Постой, не «она» ли это идёт мне навстречу? А вон опять «она»! А та, а та?..» Халиль грустно улыбается: двадцать пять лет он не видел ни одной женщины, похожей на Лейлу.
А надежда всё звала его куда-то, всё манила. В иные вечера, возвращаясь с работы, он с опаской выходил на улицу Чехова, где жили Узбековы. Может же «она» здесь ему встретиться!
…Улица Чехова. Апрельский вечер. Слышится капель: кап-кап… В окнах свет, занавески задёрнуты… Вон на той стороне стоит двухэтажный деревянный особняк. На верхнем этаже его живут Узбековы. Створчатая парадная дверь, жёлтая лестница ведёт наверх. Двадцать пять лет назад по ней сбегала навстречу Халилю Лейла… Эти воспоминания похожи на засохшие в книге цветы.
…Дважды прошёл он, поглядывая с противоположного тротуара на квартиру доктора. Ярко светятся окна, затянутые кружевными занавесками, виднеется трёхрожковая люстра… Докторская семья, должно быть, в сборе. И Лейла там же. Сидит она сейчас, или ходит, или, может, собирается куда-нибудь?.. Это же так возможно! Может же она пойти в кино или театр. Какая это была бы удача! Халиль, боясь упустить такой случай, поспешно переходит улицу и горделиво, размеренным шагом идёт мимо парадного доктора. Пройдя немного, поворачивает назад и опять шествует, поглядывая искоса на парадную дверь. Но она не открывается. Эта крепко сколоченная дверь, видно, не откроется, хоть пройди ты и десять, и двадцать раз…
«Ребячество!» – вдруг обозлился на себя Халиль. Ему стало стыдно, что он ходит тут, унижается. Разве не лучше было бы попросту войти и сказать: «Лейла-ханум, я пришёл повидаться с вами!» Кто бы мог осудить? Это же так естественно, так невинно. Но, увы, это невозможно: желания сердца связаны, опутаны… И Халиль, в последние дни с особенной болью ощущавший тягость этих пут, пройдясь несколько раз мимо докторского дома, опустив голову, направился к собственной квартире. «Не нужно, бессмысленно это», – твердил он про себя, удаляясь от чужого крыльца. Но и в последующие вечера он не мог не пойти на улицу Чехова. Храбрясь, приходил снова, прохаживался, бросая взгляды на окна с кружевными занавесками; прислушивался, сдерживая шаг, как капают капли с крыши, и, устыдясь самого себя, понуро уходил домой.