Страница 23 из 25
Не понимая, что это значит, в испуге вышла старушка в сенцы, начала звать Степаниду, но напрасно; выбежала на двор, подняла крик: – «Степанида! Степанида! где ты?»
– Чего ты там орёшь? – спросил у ней староста.
– Степаниду нигде не найду, – ломая руки, взвыла старостиха.
– Там где-нибудь куда ей деваться-то?
– Всё оглядела, нигде нет.
Староста встревожился, отошёл от лошади и вместе с женой начал горевать об исчезнувшей, неизвестно куда, дочке. Он побежал в дом кузнеца узнать, не у них ли Степанида, и не уехала ли она с женихом к заутрене, но, получив отрицательный ответ, возвратился восвояси и поднял по деревне тревогу. В избу к нему сошлись родные и начали рассуждать, куда бы это могла деваться девушка. Одни из них предполагали, что она одна ушла в село пешком, а другие думали, что она с кем-нибудь туда уехала, не желая беспокоить своих родителей. Осмотрели светлицу и увидали, что она ушла, одевшись в новое платье и в тёплую шубейку. Старуха плакала навзрыд и приговаривала, сама не зная, что; староста уговаривал её и сердился на её слезы.
– Ну, чего ты хнычешь, найдётся. Ведь она не иголка – не затеряется, – говорил он.
Старуха не слушала его и продолжала плакать безутешно. Один из родственников их взялся съездить до села и узнать, не в церкви ли исчезнувшая девушка, поехал и возвратился с неприятным ответом.
– Нет её там, – сказал он, бросая свою шапку на лавку.
Все бывшие в избе ещё более опечалились после этой вести и не знали, чему приписать исчезновение Степаниды.
Начало рассветать; кто-то из вошедших в избу принёс оставленный Степанидой на завалинке узелок с платьем и передал его старосте.
– Где ты его нашёл? – спросил тот, развёртывая платок.
– У твоего дома, на завалинке, – был ответ.
Начали разглядывать находку; позвали старуху, мать беглянки, которая, рассмотрев узелок, признала в нем все находящееся принадлежащим её дочери; но кем был оставлен на завалинке тот узелок – для всех оставалось тайною.
Весть о пропаже Степаниды дошла и до Чуркина, который призвал к себе Осипа и сказал ему:
– Слышал ты новость-то?
– Какую, атаман? – спросил тот.
– Старостина дочка сегодня сгорела.
– Как так сгорела? Кажись, и пожара не было, – уставив свои волчьи глаза на него, вопросил каторжник.
– Сбежала, вот что.
Осип задрожал от злости.
– Я понимаю, куда она девалась: её приказчик с урядником увезли, нас тобою провели, сердито высказался Чуркин.
– Значит, в дураках нас оставили, но за это они дорого и поплатятся, – сквозь зубы протянул каторжник. Такую обиду прощать нельзя. Нет, каков приказчик! Простотой всё прикидывался, да ластился ко мне, а сам, вишь, какую штуку выкинул, на-ко-сь тебе, ловко подъехал.
– Урядник, должно быть, всему головой был, а ему где бы на такую штуку подняться.
– Может быть. Ты, атаман, побывал бы старосты, да послушал, что они поют теперь.
– Нужно, так сами придут.
В избу к Ирине Ефимовне вбежала хозяйка дома, бледная, перепуганная, точно как будто над ней какая-нибудь беда висела.
– Слышала, Иринушка, дочка-то Старостина пропала? – сказала она.
– Как же, слышала, вот оказия-то приключилась!
– Все сараи, мать моя, обыскали, нет, как нет, точно сквозь землю провалилась. Думали, не повесилась ли она где-нибудь; да нет, не оказалось, теперь так все руками и разводят. Вот грех-то тяжкий случился.
Ирина Ефимовна молчала, она понимала, куда исчезла Степанида, но говорить о том побаивалась. «Не равен час, думала она, муж рассердится: «Не твоё, мол, дело, в. такие дела впутываться». Желая не подать хозяйке дома виду, что она что-либо знает. Ирица Ефимовна хладнокровно расспрашивала у своей гостьи подробности о Степаниде, и та ей рассказывала, как слышала о том от своих соседей.
– А в доме-то у старосты была ты? – спросила жена разбойника.
– Как же, мать моя, заходила, старуха так без памяти и валяется, да всё причитает какие-то несвязные слова, точно она и разумом-то рехнулась.
– Сам староста что говорит?
– Ходит, повеся голову, точно чумовой какой.
– А кузнец с сыном там, что ли?
– Как же, сейчас из села вернулись, обедни не достояли, оба сидят, да глазами только хлопают; а народищу в избе и около неё страсть сколько! Вся деревня сошлась, точно на поминки какие.
– Как не сойтись! Небось такой беды ещё и не было никогда в деревне: на глазах девка пропала.
– Но куда? – Скажи, никто в разум не возьмёт: Да ещё в такой день, под заутреню.
– Ночные сторожа, небось, видели, куда она пошла?
– То-то, что нет, говорят, она и на улицу не выходила.
– Чудно как-то.
– Наум Куприяныч дома? – спросил старик-кузнец, отворив немножко дверь избы.
– У себя, он в светлице, небось, – ответила Ирина Ефимовна.
Кузнец вошел в светлицу, Чуркин принял его очень любезно и дал понять Осипу, чтобы он удалился.
– Ну, что хорошенького скажешь, друг любезный? – обратился разбойник к пришедшему.
– Да разве ты, Наум Куприяныч, не слыхал, что у нас в деревне случилось? – сказал тот.
– Слышал, что девка у старосты пропала… Так что ж? Найдётся, – куда ей деваться.
– Все оглядели, нигде её нет. Староста и мы совсем с ног сбились. Сходи, навести его.
– Пожалуй, пойдём вместе.
– Сделай милость, хоть ты его утешь, а то он заговариваться с горя начал.
– Охота ему из-за пустяков с ума-то сходить: пропала, так туда ей и дорога.
– Детище, небось, неразумное, как её не пожалеть, говорил кузнец, выходя с разбойником на улицу.
У дома старосты толпился народ, расступившийся перед Чуркиным, чтобы дать ему дорогу, встречая ею поклонами. Изба была переполнена женщинами и девушками, подругами Степаниды; при входе Чуркина вошли в избу и ребята. Староста сидел около стола, облокотившись на него руками, с опущенной головой; Чуркин подошёл к нему, ударил его по плечу рукою и сказал:
– Будет тебе, старина, горевать-то, успокойся.
Староста поднял голову, поглядел на разбойника, заплакал и бросился его целовать.
– Успокойся, говорю, беда не велика: поищем дочку, может быть, где-нибудь и окажется.
– Наум Куприяныч, друг ты мой, помоги, пожалей старика в горе таком, – говорил староста.
– Где же твоя старуха-то?
– Там, в светёлке, горюет, – обнимая Чуркина, ответил староста и вышел с ним из избы.
Мать, лишившаяся своей любимой дочери, лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и плакала; около неё стояли старухи и молча глядели на неё; при появлении старосты с его гостем, они отошли в сторонку.
– И чего только она хнычет, да убивается! – сказал разбойник, глядя на безутешную женщину.
– Как не плакать, Наум Куприяныч? Небось, больно и досадно. Вырастили мы дочку, собрали её замуж, а она вот чем нам заплатила, – говорил начальник селения.
– Может, она не по своей воле сбежала, – заметил Чуркин.
– Сбежала, говоришь, вот что и горько-то, вот что и обидно.
– Ну, что ж делать? Придёт и повинится когда-нибудь.
– Жди, когда придёт, да лучше бы и не приходила, срамница этакая, опозорила нас под старость!
Вошёл сват кузнец, взглянул на валявшуюся на кровати свою сватью, покачал годовой и, подойдя к ней, сказал:
– Будет тебе ныть-то, только на всех жуду нагоняешь, вставай.
Старуха не отвечала, как бы не слыша, что с ней разговаривают.
– Не люблю я бабьих слез, – протянул Чуркин, махнул рукой и вышел в сенцы.
За ним отправились и староста с кузнецом.
– Пойдёмте ко мне, посидим маленько, – обратился к ним разбойник.
Старики согласились и пошли за ним. Осип встретил своего хозяина у ворот дома, поклонился, как бы не хотя, старикам, пропустил их мимо себя и зашагал по их следам в избу.
– Ирина Ефимовна, подай нам водочки, да чего-нибудь закусить, – сказал разбойник, усаживая гостей своих за стол.
– Что ты, Наум Куприяныч, до питья ли нам теперь, в глотку ничего не пойдёт, – промолвил староста.