За зеркалами

Его тошнило. Ему было душно настолько, что хотелось расстегнуть настежь плотное шерстяное пальто, казалось именно эта чёртова вещь не позволяет ему свободно вздохнуть. Его тошнило. От запахов всех этих людей, что собрались здесь, в том месте, прийти на которое, на самом деле, не имел права ни один из них. Надушенные толстые тётки с идеально уложенными причёсками и в шляпках с развевающимися черными вуалями, которые несносный ветер немилосердно трепал, вынуждая их придерживать шляпки пухлыми ручками на своих головах. Театр абсурда. Они бросали недовольные взгляды на священника, быстро и монотонно произносившего полную пафоса и скорби речь, будто требуя несчастного ускориться. И тот, понимая это раздражение, кажется, даже проглотил немаленький кусок из своей привычной речи.

 Да-да, ведь он знал эти заученные до зубовного скрежета слова святого отца в длинном светлом одеянии до пола едва ли не лучше самих служителей церкви. Сколько он церемоний посетил? Он и не помнил точно. По правде говоря, все они слились для него в один, длинный непрекращающийся ритуал прощания с ангелами. С его ангелами, которых он больше, к сожалению, не увидит. Но которых, к их великому счастью и его облегчению, не получат и мучители.

Чёрное. Так много чёрного вокруг.  И в любое другое время оно бы не раздражало его так. Но тут, на кладбище, этот цвет казался каким-то особенно лживым. Лицемерные твари, нацепившие его на себя, чтобы соответствовать общепринятым нормам…они умудрялись оскорбить его утрату одной своей одеждой. Глаз зацепился за женщину, из-под шляпки которой выбился седой локон. На её торчащее в вырезе куртке ожерелье с огромным стеклянным кулоном в виде сердца. Нет, он не был ювелиром или знатоком камней, но это изделие было сделано настолько кустарно и безвкусно, а он всё же слишком много драгоценностей повидал на своем веку. Старая сука. Такая же, как вся эта небольшая толпа чёрных ворон вокруг него. Нацепили всё самое лучшее на себя, будто приехали на праздник, а теперь изображают горе. Каждый из них так или иначе причастен к его Ангелу, но никто из них не испытывает и доли той боли, что сейчас рвалась струнами в его груди. Он и не думал, что может ощущать эту боль. Не думал, что придется сжимать руки в кулаки в карманах пальто, чтобы скрыть своё горе. Ангел…он так и не смог помочь ему правильно покинуть этот мир. Не смог исповедать его, позволить оставить в этом грязном мире все его грехи, чтобы в тот он отправился чистым, правильным.

Эти жалкие твари…откуда они взялись там, на окраине леса? Он и предположить не мог, что ублюдки появятся у сарая: уж слишком суровые ходили легенды в народе о тамошних медведях. Обычно люди предпочитали обходить его вдоль железной дороги.

Он глубоко выдохнул, поморщившись от запаха приторно-сладкого парфюма «матери» его Ангела. Идиотка всем так и представлялась, изображая самое неподдельное страдание на морщинистом лице. Притом, что предоставила оплачивать похороны всё же детскому приюту. А зачем тратиться на труп, так ведь, миссис Фоулсон? Уже через неделю, которую она выдержит только ради соблюдения норм приличия, эта идиотка побежит смотреть нового ребёнка, если уже не выбрала замену его Ангелу.

Снова кто-то рядом произнёс тихое Кевин, и его внутренне всего передёрнуло. Нет, он до сих пор не мог произносить это пошлое имя, данное мальчику родителями-алкоголиками.

Как жаль, что он не успел…словно лакомый кусок самого сладкого десерта увели из-под носа, когда тарелка стояла так рядом…совсем рядом. Он ведь даже смог дотянуться до него и убедиться, насколько вкусным тот был.

Взгляд зацепился за тонкую фигурку, смотревшую в сторону гроба. Ветер играет с намеренно оставленными шоколадными локонами, обрамляющими светлую кожу. Что его заставило затаиться и снова разглядывать её? Словно в первый раз видел. Может, то, что она отличалась, выделялась в этой скучной мрачной кучке неудачников? Порода…Ещё отец ему говорил, что у каждого существа есть своя порода. Свои особенности, отличающие его от тысячи других таких же особей. Возможно, кто-нибудь из тех, что бросали осторожные, а порой и откровенно завистливые взгляды на эту хрупкую женщину с кожей, словно из светлого фарфора, могли найти десяток объяснений тому, в чём выражалась её порода…найти в своей голове, не желая произносить вслух, чтобы не выставить себя более слабыми представителями вида. Красивая? Может быть. Его её внешность мало интересовала.

            Он видел другое. То, что его удивило…и одновременно разозлило. Будто она неосознанно отобрала его право единолично горевать об утрате Ангела. В огромных тёмно-синих глазах, направленных на маленький гроб, замерло горе и чувство вины, слишком отчётливое, чтобы он его не увидел. Оно залегло в складках между аккуратных бровей, угадывалось в стиснутых пальцах, когда она вдруг отрывалась от своих мыслей и начинала сосредоточенно сканировать всех присутствовавших. Она ищет ЕГО. Они все ищут его. Полицейский, стоящий рядом с ней и с угрюмым выражением на лице изучающий всех и даже священника. Еще несколько копов, раскиданных по всему периметру.

Он почему-то задумался о том, где она хранит его послания. А ведь должна хранить. Периодически доставать, чтобы подолгу изучать каждую букву, каждый миллиметр потрёпанной газетной вывески. Внимательно, напряжённо, пытаясь вновь и вновь найти скрытый смысл его «писем» ей. Идиотка. Не было никакого скрытого смысла. Всё предельно открыто и ясно. Новый следователь едва не сделала то, чего нельзя прощать никому. Она едва не заставила весь этот город, всё это скопище жалких слизняков забыть о нём. Она запретила говорить о нём, считая, что его заденет это молчание…