Смерть после полудня

Когда смотришь на Ниньо де ла Пальма, все шансы за то, что перед тобой трусость в своей наименее привлекательной форме: с жирным огузком, преждевременно облысевшая из-за чрезмерного увлечения бриолином и досрочно впавшая в старческий маразм. Из всех юных тореро, что появились за десятилетие после первого ухода Бельмонте, как раз из-за Ниньо коррида пережила больше всего обманутых надежд и разочарований. Он начал карьеру в Малаге и держал бой на арене лишь двадцать один раз, в отличие от восьми- или даже десятилетнего ученичества у тореро старой закалки, прежде чем его объявили матадором. История знает двух великих тореро, которые стали полными матадорами в шестнадцать лет, а именно, Костильярес и Хоселито, и оттого, что они вроде как напрочь пропустили обучение и нашли «царский путь в науке», многих мальчишек слишком рано и с катастрофическими последствиями продвинули вперед. Ниньо де ла Пальма тому замечательный пример. Единственные случаи, когда была оправдана ранняя альтернатива, связаны с теми тореро, которые еще подростками несколько лет подряд сражались с быками и были выходцами из матадорских семейств, а значит, имели наставников в лице отца или братьев, их советами восполняя нехватку опыта. И даже в таких случаях успех приходил только к супергениям. Я говорю про супергениев, потому что гениален каждый матадор. Невозможно выучиться на полного матадора, как невозможно выучиться на бейсболиста высшей лиги, или оперного певца, или профессионального боксера-чемпиона. Можно научиться играть в бейсбол, боксировать или петь, но если у тебя нет определенных гениальных задатков, ты не сможешь зарабатывать на жизнь бейсболом, боксом или пением в опере. В корриде помимо этой гениальной жилки – без которой вообще никуда – дело усложняется тем, что дополнительно требуется отчаянная смелость пойти на риск ранения, а уж тем более гибели, который становится особенно зримым как раз после твоей первый раны. Каэтано Ордоньес, он же Ниньо де ла Пальма, произведенный из новильеро в матадоры весной после серии блистательных боев в Севилье, Малаге и Мадриде, в свой первый профессиональный сезон казался чуть ли не мессией, явившимся для спасения корриды.

Я уже пробовал описать его внешность и парочку боев в одной из книг. Я присутствовал в день его первого мадридского выступления в качестве матадора, а еще я видел его в Валенсии, в тот год, когда он соперничал с Хуаном Бельмонте после возвращения того на арену; тогда де ла Пальма провел две фаэны, настолько красивые и чудесные, что я помню их пасс за пассом даже сегодня. С плащом он воплощал собой саму искренность и чистоту стиля, убивал неплохо, хотя, исключая случаи везенья, не был отличным закольщиком. Да, несколько раз он убивал в стиле ресибьендо, «получая» быка на шпагу в старой манере, и был великолепен с мулетой. Грегорио Коррочано, критик-корридовед из влиятельной мадридской газеты «Эй. Би. Си.», так выразился о нем: «Es de Ronda y se llama Cayetano». Он из Ронды, родины боя быков, и зовут его Каэтано, именем великого тореро, Каэтано Санса, величайшего стилиста старого времени. Эта фраза разошлась по всей Испании. В свободном переводе да через много-много лет ее можно было бы передать так: дескать, опять из Атланты явилось миру гольфа замечательное юное дарование по имени Бобби Джонс. Каэтано Ордоньес выглядел как тореро, вел себя как тореро и в течение одного сезона был тореро. Я видел все его лучшие бои, да и вообще большинство его выступлений. В конце того сезона он получил тяжелую, болезненную рану в бедро, совсем близко от артерии.

И кончился де ла Пальма. В следующем году он по числу контрактов побивал любого иного матадора, а подписаны они были благодаря его первому великолепному сезону, но действия Каэтано на арене были цепочкой катастроф. Он едва смел взглянуть на быка. Перед завершающим ударом на него самого было больно смотреть: уж так он боялся. Весь тот год де ла Пальма потратил на убийства с наименьшей опасностью, перебегая атакующему быку дорогу, погружая шпагу в шею, пробивая легкие – лишь бы оказаться подальше от рогов. За всю историю корриды не было сезона позорнее. А все потому, что рана, та самая первая, похитила все его мужество. Больше оно к нему не возвращалось. Де ла Пальма обладал слишком резвым воображением. В последующем он несколько раз брал себя в руки на мадридской арене, и газетная шумиха по-прежнему приносила ему контракты. Мадридскую прессу читают по всей стране, и о столичном триумфе тореро узнает весь полуостров, а вот слава о триумфе в провинциях не расходится дальше соседей, а в Мадриде от этого и вовсе отмахиваются, потому что импресарио всегда объявляют о грандиозном успехе по телефону или телеграфу, хотя на самом деле разъяренная публика едва не линчевала матадора. Впрочем, возвращаясь к де ла Пальма, упомянутые редкие зрелища были не более чем отчаянным поступком труса.

Отметим, что отчаянный поступок труса чрезвычайно ценится в психологических романах, и он всегда в чести у тех, кто его совершает, но публике, которая из сезона в сезон платит, чтобы посмотреть на тореро, на это плевать. Порой матадор отправляется в церковь в своей боевой униформе, чтобы помолиться перед боем, и, со струящимся под мышками по́том, выпрашивает эмбесту, другими словами, чтобы бык атаковал в лоб, по прямой, и следовал за тканью как привязанный: «О, преблагая богородице дево! да ниспошли мне быка с эмбестой, яко волиши, дево владычице богородице, воеже днесь прикоснусь к быку оному в Мадриде, в день безветренный»; он сулит нечто ценное, а то и паломничество, вымаливает удачу, пока самого тошнит от перепуга, а под вечер такой бык, может статься, и впрямь на него выскочит; и вот матадор с перекошенным от наигранной храбрости лицом силится, подчас чуть ли не успешно, подражать изящной небрежности безупречной фаэны. Покажи это в Мадриде один разок в год, где-нибудь весной, и вот у тебя уже достаточно контрактов, чтобы оставаться в игре. Однако увидишь эту пантомиму, считай, повезло, а потом ходи на этого же матадора хоть два десятка раз, ничего подобного и близко не будет.

Размышляя обо всем этом, надо занимать точку зрения либо матадора, либо зрителя. Вся путаница из-за смерти. Коррида – единственный вид искусства, где артисту грозит гибель и где уровень гениальности выступления отдан на откуп личной чести тореро. В Испании честь более чем реальна. Эта вещь именуется словом пундоно́р – одновременно честь, неподкупность, смелость, чувство собственного достоинства и гордость. Гордость есть самая основательная характеристика этого племени, и умение не показывать испуг является делом пундонора. Стоит продемонстрировать свой страх – по-настоящему, чтоб и тени сомнения не осталось, – как честь испаряется, и тогда тореро может выдать исключительно циничное зрелище, приправляя свои усилия искусственной пикантностью, создавая для себя опасность лишь в том случае, когда есть финансовая необходимость исправить реноме и разжиться контрактами. Никто не ждет от тореро, чтобы тот вечно был в ударе, он должен всего лишь выкладываться. Ему простят неудачную работу, если попадется стервозный бык, народ не возражает против невезучих дней, но он попросту обязан выдать все, что в нем есть, какой бы бык ни попался. А стоит чести исчезнуть, и ты уже не знаешь, будет ли он стараться или вообще ничего не предпримет, кроме формального отправления своих обязанностей, прикончив быка с максимально возможной безопасностью, серостью и непорядочностью. Утратив честь, тореро просто следует своим контрактам, питая отвращение к публике, перед которой сражается, и повторяя себе, что у них нет права издеваться и его освистывать, коли именно он глядит смерти в лицо, пока зритель преспокойно расселся в полной безопасности; он говорит себе, что способен показать отличную работу в любую минуту, стоит лишь захотеть. А потом приходит год, когда он вдруг обнаруживает, что не в состоянии отработать по полной даже с хорошим быком, и уже на следующий год такой матадор, как правило, сходит с дистанции. Потому что испанец обязан иметь пундонор, так что когда его уже не подпитывает эта своеобразная – как кодекс воровской чести – вера, мол, «да ежели захочу, горы сворочу!», он уходит из профессии и этим же решением обретает личное достоинство в собственных глазах. Испанская честь – отнюдь не моя фантазия, которой я хочу вас заразить подобно тому, как писатели на само́м полуострове сеют разные теории по поводу народа, населяющего Иберию. Честь для испанца, каким бы жуликом он ни был, столько же осязаема, что и вода, вино или оливковое масло. Есть честь среди карманников, есть честь среди потаскушек. Просто критерии разные.