Смерть после полудня

Став матадором, Маэра поначалу спотыкался на ошибках, выдававших в нем типичного пеона, к примеру, он слишком много двигался (матадорам вообще не пристало бегать), с плащом работал неизящно. Он был одарен и техничен, но сыроват с мулетой; убивал не без вывертов, зато с первого раза. С другой стороны, быков он знал как облупленных, обладал бесстрашием до того непритворным, что играючи делал вещи, в которых сумел разобраться, а разбирался он во всем. А еще он был очень гордым. Самым гордым из виденных мною людей.

За два года он исправил все свои огрехи с плащом, выучился отменно управляться с мулетой; он всегда был одним из самых утонченных, эмоциональных и состоявшихся мастеров по втыканию пары бандерилий, а стал одним из лучших, доставляющих наибольшее удовольствие матадоров, которых мне когда-либо довелось наблюдать. Он был таким смелым, что заставлял краснеть робких стилистов, а сам бой быков был для Маэры столь важен, что в последний год жизни одно его появление на песке вытаскивало корриду из застойного болота, где первенствовали нежелание выкладываться, жажда скорейшей наживы и пассивное ожидание «механического быка». Когда выходил Маэра, на арене вновь царили достоинство и страсть. Его имя означало, что вечер удастся хотя бы на треть, с двумя быками, а заодно всякий раз, когда ему приходилось вмешиваться в бои с оставшейся четверкой. Если бык не шел навстречу, он этого не выпячивал, не просил у публики терпения и сочувствия, а сам шел к быку: дерзко, по-хозяйски, напрочь презирая опасность. Он неизменно давал зрителю эмоции и, наконец отшлифовав стиль, превратился в артиста. Однако в последний сезон было уже видно, что человек стоит на краю могилы. Его пожирала скоротечная чахотка, и врачи предвещали смерть к концу года. Его дважды ранило, но он не обращал на это внимания. Как-то раз, в четверг, Маэра получил пятидюймовую рану под мышкой, а в воскресенье я уже видел его в бою. Рану перевязывали до и после схватки, я сам был этому свидетелем, однако он, как я и сказал, не обращал на это внимания. Болело, должно быть, жутко – рана рваная, нанесена обломавшимся рогом, и прошло всего-то два дня, – а он плевать хотел на мучения. Вел себя, словно боли не было вовсе. Руку не берег, не прятал, не избегал ее поднимать; просто-напросто ее игнорировал. Боль уже не могла до него добраться, он слишком далеко ушел. Никогда я не видел человека, который был бы столь жаден до отпущенного времени, как Маэра в тот сезон.

В следующий раз я увидел его в Барселоне, и в том бою он был ранен в шею. Ему наложили восемь стежков, а уже на следующий день, с забинтованной шеей, он сражался вновь. Голову было не повернуть, и Маэра находился в бешенстве. В бешенстве на невозможность что-либо с этим поделать, а заодно на тот факт, что выступать приходится с повязкой, торчащей поверх воротника.

Юный матадор обязан соблюдать все тонкости этикета и, если хочет заручиться уважением, не имеет права садиться за один стол со своей квадрильей. Он столуется отдельно, дабы сохранить разрыв в статусе между хозяином и слугами, которые на него работают. А вот Маэра всегда сидел с ними за одним столом, они всегда путешествовали вместе, порой устраивались на ночлег в общем номере переполненной ярмарочной гостиницы, и я никогда не видел, чтобы квадрилья с таким уважением относилась к своему матадору, как к Маэре.

Его беспокоили запястья, как раз та часть тела, которая чрезвычайно важна для тореро. Как у хорошего стрелка указательный палец приучен едва заметно менять нажим на спусковой крючок, приближаясь к моменту выстрела, точно так же и тореро своими запястьями добивается утонченности в искусстве работы с плащом и мулетой. Вся пластика мулеты сосредоточена в запястьях; именно хлестким запястьем вонзают бандерильи, и запястьем – только на сей раз жестким – матадор убивает, сжимая в ладони налитый свинцом и обтянутый замшей эфес своей шпаги. Однажды Маэра наносил завершающий удар в загривок атакующего быка, весь подавшись плечом вперед, вслед за шпагой, которая пришлась острием в хребет, между лопатками. От сильного нажима под неудачным углом, да еще в движении, шпага на миг согнулась – и взметнулась в воздух как пружина, выворачивая лучезапястный сустав. Маэра поднял шпагу левой рукой, отнес ее к баррере, левой же рукой извлек новую шпагу из кожаного чехла, который подал ему ассистент.

– А запястье? – спросил тот.

– Да пошло оно ****, – ответил Маэра.

Он направился к быку, окоротил его двумя пассами, проведя тканью перед мокрым носом и тут же ее отдернув, отчего бык двинулся вслед за мулетой и наконец принял нужную позицию. С мулетой в левой руке и шпагой в правой, Маэра встал боком, «обрисовался» и нанес удар. Вновь угодил в кость, вновь напряг силы, вновь спружинила шпага. Только на этот раз он не пошел за новой. Подобрал оружие правой рукой, и я увидел, что его лицо стало мокрым от боли. Красным полотнищем загнал быка в позицию, взглянул вдоль клинка, ударил. Ударил так, словно хотел пробить каменную стену, весом, ростом и всем, что в нем было, навалился на шпагу, и та попала в кость, согнулась – не очень сильно, потому что на этот раз его запястье дрогнуло – спружинила и вывалилась из руки. Он потянулся за шпагой, но запястье отказывалось работать, и клинок вновь выпал. Маэра вскинул правую руку, ударил запястьем по сомкнутому левому кулаку, затем поднял шпагу левой рукой, перехватил ее правой, на этот раз удержал, и можно было видеть, как по его лицу струится пот. Второй матадор сунулся было отвести Маэру к врачу, но тот отшатнулся, разразившись бранью:

– Не лезь! Пошли все к такой-то матери!

Еще дважды Маэра предпринимал попытку, всякий раз попадая в кость. Здесь следует напомнить, что в любой момент он без особого риска или боли мог всадить шпагу в шею быку, мог проткнуть ему легкое, полоснуть по яремной вене и тем самым гарантированно прикончить. Но его честь требовала, чтобы он убил быка между лопатками, как мужчина, нависая над выставленным рогом, наваливаясь на клинок телом. В шестой раз повторил удар, и сталь вошла между позвонками. Рог едва не пропорол ему брюшину, когда он подался вперед. Затем Маэра выпрямился и замер, высокий, со впавшими глазами, мокрый от пота, с прилипшей ко лбу челкой, взглядом следя за тем, как бык шатается, теряет опору и валится на бок. Маэра выдернул шпагу правой рукой, чтобы, как я полагаю, наказать ее, затем переложил оружие в левую и, неся клинок острием вниз, направился к баррере. Его ярость испарилась. Правое запястье отекло. Он думал о чем-то еще. Идти на перевязку отказался.

Кто-то спросил его насчет запястья. Маэра вскинул руку и, разглядывая ее, презрительно усмехнулся.

– Слушай, тебе в больницу надо, – сказал один из бандерильеро. – Полежать там, подлечиться.

Матадор перевел на него взгляд. Его не заботило запястье. Он думал о быке.

– Да он бетонный, – сказал Маэра. – Забетонированный сукин сын.

Зимой того же года Маэра скончался в Севилье, с трубкой в каждом легком, захлебнувшись пневмонией, которая пришла его прикончить по стопам туберкулеза. В бреду он скатывался на пол и там, под койкой, сражался со смертью, погибая в муках. Мне думается, в свой последний год он надеялся на смерть в бою, но не позволил себе пойти на обман, сыграв в поддавки. Он бы вам понравился, сударыня. Era muy hombre[8].

Пожилая дама: Но отчего Бельмонте отказался поднять ему жалованье?

– Сударыня, эта удивительная вещь характерна для Испании. Когда речь заходит о деньгах, из всех ведомых мне финансовых предприятий самым грязным является коррида. Рейтинг тореро определяется размером его гонорара. Однако в Испании бытует мнение, что чем меньше платишь подчиненным, тем ты круче как мужик, чем сильнее ты низводишь их к положению рабов, тем мужественней выглядишь в собственных глазах. Это особенно верно в случае матадоров, прорвавшихся из грязи в князи. Они приветливы, щедры, обходительны и умеют угодить всякому, кто выше их по социальной лестнице, но с теми, кто на них работает, обращаются не лучше погонялы на плантациях.

8

«Настоящий был мужик» (исп.).