Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов

– Что с твоей спиной? Ты ранен?

– Увидишь, – ушел от ответа он.

– Покажи.

– После. Мы должны поесть и убраться отсюда. А что тут прячут?

– Много чего. То, что осталось после апрельского поражения. И что нужно сберечь на будущее.

– Отдаленное будущее, – уточнил он. – Они знали, что за домом следят?

– Уверена, что нет.

– Так все-таки что здесь?

– Винтовки в ящиках. Упакованные боеприпасы.

– Сегодня же ночью все нужно вывезти, – сказал он с набитым ртом. – Предстоят годы работы, прежде чем все это понадобится снова.

– Тебе нравится escabeche[15]?

– Очень вкусно. Иди, сядь рядом.

– Энрике, – произнесла она, садясь и тесно прижимаясь к нему. Положив одну руку ему на бедро, другой она нежно поглаживала его по затылку. – Мой Энрике.

– Прикасайся ко мне осторожно, – попросил он, продолжая жевать, – со спиной у меня плохо.

– Ты рад, что вернулся с войны?

– Я об этом не думал, – ответил он.

– Энрике, а как Чучо?

– Погиб под Леридой.

– А Фелипе?

– Убит. Тоже под Леридой.

– А Артуро?

– Убит под Теруэлем.

– А Висенте? – спросила она, сдерживая эмоции, обе ее ладони покоились на его бедре.

– Убит. На дороге в Селадас, во время наступления.

– Висенте – мой брат. – Она убрала ладони с его ноги и сидела теперь оцепеневшая и отрешенная.

– Я знаю, – сказал Энрике. Он не переставал есть.

– Он – мой единственный брат.

– Я думал, ты знаешь, – пожал плечами Энрике.

– Я не знала, и он мой брат.

– Мне очень жаль, Мария. Мне следовало сказать тебе это как-то по-другому.

– Он действительно мертв? Ты это знаешь наверняка? Может, просто значится в списках убитых?

– Послушай. В живых остались только Рогельо, Басилио, Эстебан, Фело и я. Остальные убиты.

– Все?

– Все, – подтвердил Энрике.

– Я этого не переживу, – прошептала Мария. – Энрике, пожалуйста… я не переживу.

– Бессмысленно это обсуждать. Они мертвы.

– Дело не только в том, что Висенте мой брат. С гибелью брата я могла бы еще смириться. Но это же цвет нашей партии.

– Да. Цвет партии.

– Дело того не стоило. Оно погубило лучших.

– Нет, стоило.

– Как ты можешь так говорить? Это преступно.

– Нет. Дело того стоило.

Она плакала, Энрике продолжал есть.

– Не плачь, – попросил он. – О чем нам следует думать, так это о том, что мы должны делать, чтобы заменить их.

– Но он мой брат. Ты что, не понимаешь? Мой брат.

– Мы все – братья. Одни мертвы, другие еще живы. Нас отослали домой, чтобы остался хоть кто-то. Иначе не было бы никого. И теперь мы должны работать.

– Но почему все они погибли?

– Наша дивизия атаковала на переднем фланге. Там тебя либо убивают, либо ранят. Все, кто вернулись, ранены.

– Как погиб Висенте?

– Он перебегал дорогу, и его скосило пулеметной очередью из фермерского дома справа, из которого простреливалась вся дорога.

– Ты там был?

– Да. Я командовал первой ротой. Мы наступали справа от них. В конце концов мы взяли этот дом, но на это потребовалось время. Там оказалось три пулемета. Два в доме и один на конюшне. Трудно было подойти близко. Пришлось ждать, пока прибудет танк и расстреляет дом прямой наводкой через окно, чтобы мы могли захватить их последний пулемет. Я потерял восьмерых. Слишком много.

– Где это случилось?

– Селадас.

– Никогда не слышала.

– Конечно, – кивнул Энрике. – Славы нам эта операция не принесла. Никто о ней никогда и не узнает. Именно там погибли Висенте и Игнасио.

– И ты говоришь, что это оправданно? Что такие люди, как они, должны умирать в чужой стране из-за проваленной операции?

– Чужих стран не существует, Мария, если люди там говорят по-испански. Не важно, где ты умираешь, если умираешь за свободу. В любом случае живые должны жить, а не умирать вместе с погибшими.

– Но ты подумай о тех, кто умер далеко от дома, в проигранных боях.

– Они шли туда не умирать. Они шли сражаться. То, что они погибли, – несчастный случай.

– Но неудачи! Мой брат погиб в провалившейся операции. Чучо погиб в провалившейся операции. Игнасио погиб в провалившейся операции.

– Это частность. Иногда мы получали задание сделать невозможное. И многое из того, что казалось невозможным, мы делали. Но иногда фланг не поддерживал атаку. Иногда не хватало артиллерии. Иногда нам приказывали атаковать недостаточными силами – как при Селадасе. Такое часто кончается неудачами. Но в целом это неудачей не было.

Она промолчала, он закончил есть.

Ветер, шевеливший листву, свежел, на террасе стало холодно. Он сложил тарелки в корзинку и вытер рот салфеткой. Потом тщательно вытер руки и обнял девушку за плечи. Она плакала.

– Не плачь, Мария, – сказал он. – Что случилось, то случилось. Мы должны думать о том, что делать дальше. Дел много.

Она ничего не ответила, в свете уличного фонаря он видел, что она смотрит прямо перед собой.

– Пора кончать со всей этой романтикой. Этот дом – пример подобной романтики. Мы должны остановить террор. В дальнейшем мы должны действовать так, чтобы никогда больше не попасть в ловушку революционного авантюризма.

Девушка по-прежнему молчала, а он смотрел на ее лицо, которое вспоминал все эти месяцы, как только появлялась возможность мысленно отрешиться от работы.

– Ты говоришь как по писаному, – упрекнула она. – Не по-человечески.

– Прости, – произнес он. – Просто это урок, который я хорошо усвоил. И знаю, что это должно быть сделано. Для меня это реальней, чем все остальное.

– А для меня нет ничего реальней погибших, – не согласилась она.

– Мы чтим их память. Но не они важны.

– Опять как по писаному, – рассердилась она. – У тебя вместо сердца – книга.

– Мне жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.

– Все, что я понимаю, – они мертвы, – не унималась она.

Он знал, что это неправда, потому что она не видела их мертвыми, как видел он: под дождем в оливковых рощах Харамы, в жару под обломками разрушенных домов в Кихорне, на снегу под Теруэлем. Но он понимал: она винит его за то, что он жив, а Висенте мертв, и внезапно – крошечной частичкой своей души, которая, как оказалось, была еще жива, хотя Энрике и не осознавал этого, – он почувствовал себя глубоко обиженным.

– Тут была птица, – сменил тему он. – Пересмешник.

– Да.

– Я его выпустил.

– Какой ты добрый! – съязвила она. – Все солдаты так сентиментальны?

– Я хороший солдат.

– Верю. Ты говоришь как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?

– Очень хорошим. Веселее, чем я. Я не был веселым. Это недостаток.

– Зато ты самокритичен и говоришь как по писаному.

– Лучше бы я был более веселым, – продолжал он. – Никогда не мог этому научиться.

– Все веселые мертвы.

– Нет, – сказал он. – Басилио тоже веселый.

– Тогда и он тоже умрет, – решила она.

– Мария! Не надо так говорить. Ты говоришь как пораженка.

– А ты – как книга, – сделала выпад она. – Не трогай меня, пожалуйста. У тебя холодное сердце, и я тебя ненавижу.

И снова Энрике почувствовал обиду, он, считавший, что сердце его давно остыло и ничто уже никогда не сможет причинить ему боль, разве что физическую; сидя на кровати, он наклонился вперед и произнес:

– Стяни свитер у меня со спины.

– Не хочу.

Он сам подтянул вверх свитер на спине и наклонился вперед.

– Смотри, Мария, это – не из книги.

– Не желаю смотреть – и не буду.

– Тогда положи руку мне на поясницу.

Он почувствовал, как ее пальцы коснулись огромного рва у него на спине, по которому легко прокатился бы бейсбольный мяч, – это был чудовищный след от раны, в которую хирург полностью засовывал кулак в резиновой перчатке, когда чистил ее; этот ров шел вдоль всей поясницы, от одного конца до другого. От прикосновения ее пальцев он внутренне сжался. А в следующий момент она уже крепко обнимала и целовала его; ее губы были спасительным островком в океане моментально нахлынувшей раскаленной, слепящей, невыносимой, нарастающей боли, волна которой захлестнула его и смыла все. Остались лишь губы, ее губы; а потом, ошеломленный, взмокший от пота, он сидел, уйдя в себя, прислушиваясь к тому, как постепенно отступает боль, а Мария плакала, твердя:

15

Рыба, замаринованная в остром соусе, блюдо испанской кухни.