Страница 17 из 21
До него доносились шелест ветра в лавровой листве над террасой, гудок проезжавшего по улице такси и голоса детей, игравших на пустыре. Потом он услышал, как ключ еще раз повернулся в замке входной двери. Услышал, как замок щелкнул, отпираясь, услышал, как дергают дверь, которую держал засов, потом ключ в замке повернулся снова. Одновременно он слышал стук бейсбольного мяча о биту и пронзительные мальчишеские крики по-испански с пустыря. Он стоял, облизывая губы и прислушиваясь к тому, как теперь кто-то дергал заднюю дверь.
Молодой человек, которого звали Энрике, снял туфли и, осторожно отставив их в сторону, беззвучно перешел по кафельному полу террасы туда, откуда была видна дверь черного хода. Там никого не оказалось. Он скользнул обратно к передней части дома и, встав так, чтобы его невозможно было заметить с улицы, посмотрел вниз. По тротуару под лаврами прохаживался негр в соломенной шляпе с узкими полями и плоской тульей, в серой куртке из альпаки и черных брюках. Энрике некоторое время наблюдал за улицей, но больше никого не заметил. Приглядываясь и прислушиваясь, он постоял еще немного, потом снял свитер с клетки и надел его.
Пока он вел свое наблюдение, с него градом катился пот, и теперь здесь, в тени, под прохладным северо-восточным ветром, ему стало холодно. Свитер скрывал наплечную кожаную кобуру, потертую и белесую от соленого пота, в которой он носил кольт сорок пятого калибра; от постоянного трения о кобуру чуть ниже подмышки у него образовался нарыв. Энрике лег на брезентовую раскладушку, стоявшую вплотную к стене. Он продолжал прислушиваться.
Птица снова чирикала и прыгала в клетке, и молодой человек, подняв глаза, посмотрел на нее. Потом встал и открыл клетку. Птица задрала голову в сторону открытой дверцы, снова втянула ее, потом опять дернула головой вперед и вбок, направив клюв под углом.
– Лети, – ласково сказал молодой человек. – Не бойся, это не ловушка.
Он просунул руку внутрь клетки, птица отлетела назад и забилась о прутья.
– Дурачок, – произнес молодой человек и убрал руку из клетки. – Ладно, оставляю дверцу открытой.
Он лег ничком на раскладушку, уткнувшись подбородком в сложенные руки и продолжив прислушиваться. Он услышал, как птица вылетела из клетки, а потом из лавровых деревьев до него донеслась песня пересмешника.
«Глупо было оставлять птицу в доме, который, как предполагается, пустует, – подумал он. – Вот из-за таких глупостей и случаются все беды. Но как я могу винить других, если сам делаю глупости».
Мальчишки на пустыре продолжали играть в бейсбол, теперь стало совсем прохладно. Молодой человек расстегнул кобуру и положил свой большой пистолет у бедра. Потом заснул.
Когда он проснулся, было темно, сквозь листву лавровых деревьев пробивался свет стоявшего на углу улицы фонаря. Он поднялся, прошел к фасаду дома, держась в тени под прикрытием стены, и посмотрел сначала в один, потом в другой конец улицы. Мужчина в соломенной шляпе с узкими полями и плоской тульей стоял на углу под деревом. Энрике не мог различить цвет его куртки и брюк, но это был негр.
Энрике быстро перешел к задней стене дома, но там совсем не было света, кроме того, что сеялся на заросший сорняками пустырь из окон двух соседних домов. В темноте могло прятаться сколько угодно людей. Это было вероятно, но слышать так отчетливо, как днем, он теперь не мог из-за громко работавшего во втором от него доме радио.
Вдруг раздался механический звук сирены, нараставший крещендо, и волна мурашек прокатилась по коже его головы. Она нахлынула так же стремительно, как румянец заливает щеки, как огонь обжигает кожу, но так же стремительно и миновала. Сирена прозвучала из радиоприемника: это была заставка рекламы, и за ней последовал голос диктора: «Зубная паста “Гэвис”. Неизменная, непревзойденная, лучшая».
Энрике усмехнулся в темноте. Пора бы уже было кому-нибудь прийти.
Рекламная заставка прозвучала снова, вслед за ней раздался младенческий плач, и диктор объяснил, что унять его можно только с помощью детского питания «Мальта-мальта», а потом послышался автомобильный клаксон, и покупатель потребовал грин-газа: «Не рассказывайте мне сказки! Мне нужен грин-газ. Он более экономичный и менее расходуемый. Самый лучший».
Энрике знал всю рекламу наизусть. Она нисколько не изменилась за те пятнадцать месяцев, что он провел на войне; на радиостанциях, должно быть, до сих пор крутили те же самые старые записи, и тем не менее эта сирена захватила его врасплох и заставила покрыться мурашками кожу на голове, что было инстинктивной реакцией на опасность – как стойка охотничьей собаки, учуявшей теплый дух перепела.
Когда-то, в самом начале, этих мурашек не было. Тогда опасность и страх вызывали у него ноющее чувство пустоты в желудке, слабость, как при лихорадке, и оцепенение, когда ноги отказывались нести его вперед, словно парализованные. Теперь все это прошло, и он безо всяких усилий выполняет все, что должен выполнить, в любой обстановке. Из огромного набора проявлений страха, которые вначале бывают свойственны даже некоторым исключительно храбрым людям, у него теперь были только эти мурашки. Только они свидетельствовали о его реакции на опасность, если не считать усиленного потоотделения, которое, как он знал, останется навсегда, но теперь оно служило лишь предупреждением, не более того.
Пока он стоял, глядя на улицу, где человек в соломенной шляпе теперь сидел под деревом на бордюре, на кафельный пол террасы упал камешек. Энрике поискал его под стеной, но не нашел. Он пошарил рукой под раскладушкой, там тоже ничего не было. Когда он опустился на колени, еще один камешек ударился о кафель, подскочил и откатился в угол. Энрике поднял его. Это был гладкий на ощупь, обычный голыш, он положил его в карман и, войдя в дом, спустился по лестнице к задней двери.
Остановившись сбоку от нее, он достал из кобуры свой тяжелый кольт и держал в правой руке на изготовку.
– Победа, – очень тихо по-испански произнес Энрике, при этом губы его презрительно изогнулись, и он неслышно перешел по другую сторону от двери.
– Для тех, кто ее заслуживает, – быстро и прерывисто откликнулся кто-то из-за двери. Ответную часть пароля произнес женский голос.
Энрике отодвинул двойной засов и открыл дверь левой рукой, не выпуская кольта из правой.
В темноте на пороге стояла девушка с корзинкой. На голове у нее был повязан платок.
– Привет, – сказал Энрике, закрыл дверь и задвинул засов. В темноте он слышал ее дыхание. Он взял корзинку и похлопал девушку по плечу.
– Энрике, – отозвалась она.
Он не мог видеть выражения ее лица и того, как сияли ее глаза.
– Пойдем наверх, – произнес он. – Там, на улице, кто-то следит за домом. Он тебя видел?
– Нет, – ответила она. – Я прошла через пустырь.
– Я тебе его покажу. Пошли на террасу.
Они поднялись наверх, Энрике нес корзинку. Он поставил ее на пол возле кровати, подошел к краю террасы и посмотрел вниз. Негр в шляпе с узкими полями и плоской тульей исчез.
– Итак, – тихо проговорил Энрике.
– Что – итак? – переспросила девушка, взяв его за руку и тоже выглянув на улицу.
– Итак, он ушел. Что ты принесла поесть?
– Прости, что тебе пришлось просидеть здесь целый день одному, – извинилась она. – Глупо было ждать темноты. Я весь день хотела прийти.
– Глупо было вообще выбирать такое место. Меня еще до рассвета высадили с лодки, привели сюда, в дом, за которым ведется наблюдение, и бросили, сказав пароль, но не оставив еды. Паролем сыт не будешь. Не стоило приводить меня в дом, за которым следят по каким-то иным причинам. Только кубинцы могут такое придумать. Но в былые времена нас, по крайней мере, кормили. Как ты, Мария?
Она поцеловала его в темноте, горячо, в губы. Он почувствовал упругость ее пухлых губ и дрожь, пронизывавшую ее тесно прижавшееся к нему тело, и тут резкая боль ножом пронзила его поясницу.
– Ай-ай! Осторожней.
– Что такое?
– Спина.