Стертая

Одно ясно и не подлежит сомнению. Если он настоящий, я не хочу его знать.

— Ммм?

— Извини. Разбудила? — Это Эми.

И вправду уснула. Как будто провалилась в какое-то черное, молчаливое место, неподвижное и без сновидений. Может, остаточный эффект лекарств?

— Все в порядке. Надоело лежать в кровати. Мне можно встать?

Эми качает головой.

— Она не разрешает. Тебе нужно оставаться в постели весь день. Мама всегда строго исполняет врачебные предписания, независимо от того, верит в них или нет.

— Такая скука.

— Бедняжка. Как твоя голова?

— Не очень хорошо.

— Тебе что-нибудь нужно? Ты не проголодалась?

— Нет.

Эми поворачивается к двери.

— Подожди. Сделаешь кое-что для меня?

— Что?

— Мне нужен альбом. Она забрала его, и я не могу рисовать.

Эми колеблется. Потом идет в свою комнату и тут же возвращается.

— Это подойдет? — Она протягивает блокнот для записей и карандаш.

— Вполне. Спасибо.

— Только прячь получше, — подмигивает она.

Я поправляю подушки, сажусь повыше и поворачиваюсь так, чтобы вошедший в комнату не увидел блокнот. Прислушиваюсь — не скрипят ли ступеньки под ногой крадущейся наверх мамы.

Но стоит карандашу коснуться бумаги, как тревоги и беспокойства уходят, и меня все сильнее увлекает любимое занятие. Я бегу от себя, от сна, от всего.

Я становлюсь кем-то другим.

— Повезло, что не мама.

Я вздрагиваю.

Эми закрывает за собой дверь и ставит на стол рядом с кроватью поднос с тарелкой супа.

— Что рисуешь?

Показываю. Полумама, полудракон. В разных позах. Изрыгает пламя, летает над домом.

Эми смеется.

— Господи. Смотри только, чтобы она не увидела. Надо будет спрятать это и...

Она замолкает. Хмурится. Смотрит на мою руку. Левую руку, которая держит карандаш. Страх просачивается в живот холодными струйками.

— Вот уж не думала, что ты левша. Меня правой рисовала.

— Я и есть правша! И всегда правой работала. А сейчас просто переложила карандаш, чтобы передать тебе блокнот.

— О... Да, конечно. Извини, — говорит она и улыбается.

«Лево» вибрирует — 4.6.

— Шоколадку? — предлагает Эми.

Я качаю головой.

— Себастиана.

Она открывает дверь и вскоре возвращается с котом, которого кладет мне на колени. Себастиан мяукает, выражая свое недовольство тем, что его целый день не впускали в комнату. Я поглаживаю кота, и он, урча, укладывается, вытягивает лапы и выпускает коготки.

— Поешь? — спрашивает Эми.

— Немного погодя.

Уровень поднимается до 5, и она уходит вниз смотреть телевизор. Я обнимаю Себастиана и прижимаю к себе так сильно, что он начинает выгибаться и протестовать. Отпускаю.

Почему я солгала?

Потому что боялась. Боялась Эми? Да это же безумие. Но страх был, невыдуманный, настоящий. Как будто Эми могла быть тем, с кирпичом.

Поднимаю левую руку. Поворачиваю из стороны в сторону. Пальцы выглядят нормально, никаких шрамов нет. Я почти могу убедить себя, что ничего особенного не случилось, что все придумало мое подсознание. Что сон вызван именно этим осознанием способности рисовать левой рукой. Никаким воспоминанием он быть не может. Я — Зачищенная, у меня нет воспоминаний.

Но болезненная уверенность лежит на груди тяжким грузом, давит, стесняет дыхание. Инстинкт самосохранения кричит во весь голос, и не слышать его невозможно.

Никто не должен знать.

ГЛАВА 10

— Внимание все, у нас сегодня новенькая! — объявляет сестра Пенни, и ее звонкий голос почти дотягивает, чтобы сравниться с желтым джемпером.

«Все», к которым она обращается, это десяток с небольшим таких же, как я, Зачищенных, из ближайших деревень, рассевшихся кружком в продуваемом ветром холле с высоким потолком.

Сестра Пенни подталкивает меня вперед.

— Давай. Представься и возьми стул.

— Привет, меня зовут Кайла, — говорю я и, взяв из угла стул, ставлю его в круг.

Остальные улыбаются мне и друг другу. Большинство заметно младше, и только одна девушка примерно моего возраста, сидит со скрещенными на груди руками и смотрит в темноту за окном.

Какое счастье. Первый день в Группе. Только этого мне и не хватало вдобавок к тяжелой, гнетущей боли за глазами. Обычно все проходит за два-три дня. Мама сказала, что это можно отложить до следующей недели, но я, подумав, решила, что чувствую себя не так уж плохо и в состоянии сходить сегодня. По крайней мере, под этим предлогом мне наконец-то удается выбраться из дома. Да и какой смысл откладывать, если встречи проводятся каждый четверг, в семь часов вечера, до дальнейшего уведомления. Эми на эти четверговые собрания ходить больше не надо, так что «до дальнейшего уведомления» означает, наверно, до тех пор, пока они не убедятся, что я не нуждаюсь в постоянном наблюдении.

В больнице у нас тоже была Группа, так что дело это мне знакомое. Предполагается, что мы должны рассказывать о своих чувствах в «дружелюбной непринужденной атмосфере», но обычно все сводится к тому, что они говорят нам, что мы должны чувствовать.

Пенни складывает руки на груди.

— Кто-нибудь помнит, что вам нужно сейчас делать?

Они переглядываются.

Смотреть на это больно.

Наконец девушка постарше отворачивается от окна и закатывает глаза.

— Чем с вами сидеть, так веселее смотреть, как краска сохнет. Давайте, представляйтесь, пока мы здесь не померли от старости.

Как и все остальные, я смотрю на нее широко открытыми глазами. Она говорит вслух то, о чем мы только думаем. Какая смелая!

Пенни хмурится.

— Спасибо. Что бы мы без тебя делали. Может, сама пример подашь?

— Конечно. Приветствую тебя, дорогая Кайла. Я — Тори. Добро пожаловать в нашу счастливую группу.

Следом за ней и другие начинают поочередно называть себя. Улыбаясь и не понимая, что голос Тори буквально сочился сарказмом. И только Пенни по-прежнему смотрит на нее хмуро.

Вступительная часть заканчивается. Пенни смотрит на часы — десять минут восьмого.

— Итак, сейчас мы...

Но тут задняя дверь распахивается.

— Извините за опоздание, — произносит голос. Мужской.

Я поворачиваюсь — опоздавший тащит стул по полу. Тори отодвигает свой в сторону, и он садится рядом с ней.

Пенни старается придать себе строгий вид.

— Бен, тебе следует быть более пунктуальным. Как идут тренировки?

— Хорошо, спасибо. — Бен улыбается, и Пенни улыбается в ответ. По глазам видно, что он — ее любимчик. Опоздание никого из них не беспокоит.

Оно и не удивительно. Бен здесь определенно дольше любого из собравшихся, кроме разве что Тори. Улыбка у него настоящая, не сонная. Улыбка, на которую хочется ответить. Пенни упомянула про тренировки — на нем шорты, хотя вечер выдался довольно прохладный; ноги крепкие, с рельефной мускулатурой; торс обтягивает футболка с длинными рукавами. Кожа с легким бронзовым оттенком — на воздухе проводит больше времени, чем в помещении. И Тори — впервые за вечер — улыбается ему не натужно, а искренне. Улыбка совершенно ее преображает. Оказывается, она — потрясающая.

— Привет, ты новенькая? Я — Бен, — говорит он, и я с опозданием ловлю себя на том, что откровенно на него пялюсь. Щеки вспыхивают.

— Кайла? — окликает меня Пенни, и я вздрагиваю.

Тори закатывает глаза.

— Да, Бен, ты пропустил представление. Бен, это Кайла. Кайла, это Бен.

— Добро пожаловать, — говорит он и улыбается прямо мне в глаза.

— Спасибо. — Я смотрю в пол.

— Тогда давайте все-таки начнем? — предлагает Пенни и, пройдясь взглядом по кругу, останавливается на мне. — Кайла, почему мы здесь? Почему мы все здесь?

Я молчу.

Тот ответ, что вертится у меня в голове — потому что должны здесь быть, — может быть, и верен фактически, но неправилен. В больнице я узнала, что, хотя Группа и считается местом безопасным, где говорить можно все, излишне откровенничать все же не стоит. Для меня это несколько раз заканчивалось тем, что доктор Лизандер подолгу ковырялась потом в моей голове, из-за чего я несколько дней чувствовала себя не в своей тарелке.