Проклятие Пифоса

— Никогда бы не подумал.

— Я не скрываю, кем являюсь. В конце концов, после Эдикта это уже не имеет значения. Но я думаю, что было бы… неразумно… выставлять мою природу напоказ перед Аттиком.

— Мутации не вяжутся с его пониманием совершенной, упорядоченной вселенной, — согласился Кхи’дем. — Уверен, он видит в них великую слабость.

— Плоть нестабильна, а значит — слаба.

— Именно. Я восхищаюсь твоей мудростью. Но скажи мне, твоя битва против тех насекомых…

— Я не верю, что это была направленная атака. Просто еще одно проявление злобы этого мира.

— Не похоже, чтобы ты был в этом абсолютно уверен.

Гвардеец Ворона состроил гримасу.

— Я и не уверен. Наш враг, кем бы он ни был, использует силу имматериума. Это понятно по нападениям на нашу базу. По ночам варп так лихорадит… Держать мои способности под контролем становится болезненно. Но сегодня я не отметил ничего, кроме легкой ряби. Этого недостаточно, чтобы направить атаку такого масштаба.

— Но?

— Но сержант Гальба предупредил нас о нападении еще до того, как оно началось. До того, как появились хоть малейшие признаки приближения насекомых.

— Значит, он..?

— Не думаю.

— Тогда как такое возможно?

— Никак, — даже в темноте Саламандра видел, насколько обеспокоенным выглядит Птерон. — Меня больше заботит вопрос, почему все это происходит.

Пламя погасло. В поселении не было силовых генераторов и единственным источником света служили факелы, расставленные по земле. Гнилостный маслянистый дым поднимался из шахты и стелился над плато, принося вонь протухшего моря. Кхи’дем представил себе левиафана из темных глубин, пожирающего мечты, надежду и братство.

— Мы только и делаем, что смотрим и ждем, — заговорил он. — Если мы не будем осторожны, то дождемся того момента, когда печальный рок станет неотвратимым. Мы оба знаем, что здесь происходит нечто очень плохое. Мы должны действовать.

Произнося это, сам он думал: «Громкие слова, бедный ты дурак. Вперед! Действуй! Ах да, ты же не знаешь, что именно предпринять».

Но Птерон согласно кивнул.

— Здесь работает колдовство. Мы должны противостоять ему.

— Осторожнее, — предостерег Кхи’дем.

— Я не стану нарушать волю Императора. Но среди нас есть санкционированный псайкер, чья сила может принести нам определенную пользу.

— Астропат, — догадался Кхи’дем.

Ночь выдалась паршивой. Опять. Как и все последующие. Кошмары тенью следовали за Каншелем по пятам с самой первой минуты на Пифосе, и он не мог избавиться от них. Они резвились над ним и простирали свою тьму перед ним. Истощенный тяжкой работой, слуга проваливался в забытье, хватаясь за осколки сна, но и там ему приходилось бороться с зеркальными отражениями тех ужасов, что скользили в ночи во время бодрствования.

В своей борьбе с кошмарами тьмы он был не одинок, но это не успокаивало. Иеруна окружали такие же загнанные, измученные люди с впалыми глазами и нервами на взводе. Если бы где-то нашлось убежище, они бы бросились туда со всех ног. Но не было успокоения, ибо, когда приходила ночь и тянулась ко всем своими кошмарами, они не могли помочь друг другу. Каншель, как и остальные, скручивался на своей койке во все более тугой клубок, словно надеясь сжаться в ничто и так укрыться от взгляда существ, что скользят под покровом темноты. Прятаться было негде. Сражаться — невозможно. Ничего не оставалось, кроме как дрожать, всхлипывать и надеяться, что этой ночью придет не твой черед. Молиться, чтобы следующим утром не тебя нашли обезумевшим или мертвым.

Молитвы Иеруна пока находили отклик, но каждый день кому-то другому везло меньше. Не важно, какие меры предосторожности установил Аттик, сколько стражников он выставил и как часто охрана прочесывала лагерь — смерти все равно продолжались. Всегда один-два слуги за раз, не больше, но без перебоев. Казалось, что проклятье, наводящее ужас на лагерь, насмехается над капитаном, пляшет свой зловещий танец под собственную музыку и не обращает никакого внимания на тщетные старания Железных Рук.

Легионеры ничего не могли поделать, чтобы остановить медленное, но неумолимое вымирание. И страх расползался. Усиливался. Наливался ядом насыщенного, сложного купажа. Его лозы произрастали из отравленной почвы Исствана V. Поражение подготовило плодородную почву, где нагнаивались ожидания новых ужасов и горечи. Ночи, воплощавшие все темные предчувствия, лишь подливали масла в огонь, и каждый рассвет становился очередным принудительным глотком из ядовитой чаши. День за днем чаша наполнялась все больше. И Каншель понимал — когда она переполнится, подобные ему утонут в ужасе. От психики смертных ничего не останется. База превратится в дом безумцев. А затем в могильник.

Если даже Железные Руки бессильны перед этой скверной, то что могли поделать простые смертные? Каншель просил лишь о возможности исполнить свой долг. Но против страхов он был бессилен. Сущности бродили в тенях на паучьих лапках, поднимая на поверхность худшие сны о безумии и претворяя их в жизнь. Но притом оставались нереальными, и сразиться с ними было невозможно.

«Нет, пока нереальны, — повторял свои склизкие обещания шепот у шеи Каншеля. — Пока нет, но скоро, о, как скоро, очень-очень скоро. Осталось совсем чуть-чуть. Еще чуточку усилия. Еще чуточку терпения».

Иногда Иеруну казалось, что он слышит шипение даже днем. Порой серым пифосским полднем он подскакивал от чьих-то сдавленных смешков, напоминавших скрип лопаты по высушенным черепам. Слуга оборачивался и оглядывался, но никого не находил.

«Не сейчас. Еще чуть-чуть».

Ему ничего не оставалось, кроме как молиться. Каншель отрекся от своей веры в здравый смысл, что обратилась в почерневшие развалины. Она не могла защитить его ночами на Пифосе и не приносила ему сил. Цепляться за нее дальше было бы смертельной глупостью, ведь он бы цеплялся за ложь, сломя голову падая прямо в пасть наступающему злу. Он больше не чувствовал никакого стыда за свое отступничество. Ведь разве не было совершенным здравомыслием, столкнувшись с доказательством существования демонических сил, обратиться за помощью к божественным?

Иерун пришел на свое первое собрание наутро после ночи, проведенной под защитой «Лектицио Дивинитатус». Танаура проводила групповую молитву в углу столовой, выкроив несколько мгновений для общения со своей паствой перед тем, как слуги погрузятся в назначенную им работу. Каншель нерешительно приблизился к собранию. Он не знал, должен ли он соблюдать какие-то особые ритуалы и заметили ли вообще верующие его присутствие.

Переживал он напрасно.

— Иерун, — поприветствовала его Танаура, когда слуга подошел поближе. — Присоединяйся.

Круг расступился, а затем сомкнулся вокруг него. Каншель смотрел на такие же опустошенные ужасом лица, как и его собственное. Но они сияли отчаянной надеждой, за которую люди готовы были сражаться и убивать. За осторожными, неуверенными улыбками последовало искреннее пылкое приветствие. И, приняв участие в служении, Иерун понял, в чем дело.

Танаура снова начала молитву.

— Отец Человечества, мы просим тебя о защите.

— Император защищает, — отозвались прихожане, и Каншель в их числе.

— Направь нас к свету в эту тяжкую годину.

— Император защищает.

— В час отчаяния говорим мы, что тьма накроет нас, и свет наш обернется ночью.

— Но даже тьма — не тьма рядом с Тобою, — раздался ответ.

— И ночь светла, словно день, — закончила Танаура.

Теперь улыбки стали куда увереннее. Каншель почувствовал прилив сил. Он осознал ту благородную истину об этих собраниях, от которой прежде отмахивался. В единстве крылась истинная сила. Она даровала ему успокоение днем, потому что он знал, что не одинок.

Никто из них не был одинок. Они были друг у друга, и с ними был Император. Той ночью ужасов меньше не стало, но у него самого прибавилось сил. Он встретил свет с большей решимостью, и хотя внутри у него все трепетало, и он по-прежнему свернулся в тугой клубок, парализованный страхом, у него нашлись силы вынести это испытание. Его питала надежда. И следующим утром, с новыми молитвами в слегка расширившемся кругу, Иерун впитал новую силу, что раздувала пламя из тлеющей искорки надежды.