Проклятие Пифоса

У тьмы было и другое оружие. Звуки джунглей, казалось, зазвучали громче прежнего. Когда Каншель только ступил на планету ясным днем, то не мог разглядеть в лесу ничего дальше пары метров. Стены удалось закончить до полуночи. По долгу службы ему не требовалось подниматься на укрепления, поэтому он уже несколько часов не видел джунглей. Но когда в небесах погас последний лучик света, зов и крики земли зазвучали чаще и сильнее. В этом он готов был поклясться. Преисполненный страха, он слушал, как животные вопли бесконечной войны сплетаются в жуткое подобие хора. Пифос пел, и песнью его было убийство.

Жилой модуль слуг представлял собой большое прямоугольное сооружение у северной стены. Когда закончилась рабочая смена, Каншель двинулся по внутреннему двору крепости прямо туда, и в резком свете дуговых ламп тень его выглядела тощим и нескладным подобием человека. Подходя к дверям, он замедлил шаг. Агнесса Танаура сидела на земле сбоку от входа и неотрывно смотрела в небесную пустоту. Ее лицо больше не казалось блаженным. Женщина выглядела обеспокоенной.

Танаура опустила глаза на Каншеля. Должно быть, она услышала его шаги, потому что сразу сказала:

— Сегодня я не собираюсь тебе проповедовать, Иерун. Не здесь.

— Боишься, что тебя поймают? — Настроение у Каншеля было паршивое. Ночь тяжело давила на плечи, угнетала, крики в джунглях словно челюстями впивались в душу, и эта колкость в адрес Танауры была не более чем пустой бравадой.

— Нет, — ответила она, не клюнув на его наживку. Либо раскусила ее, либо ей вообще было наплевать. — Сегодня мне самой нужна вся моя вера. Прости.

Сожалела она искренне.

— Тебе не за что извиняться, — Каншель ощутил, как от стыда краснеет его лицо. — Будь сильной, — сказал он, не до конца уверенный, зачем, но чувствуя нужду в сплоченности. Смущенный и взволнованный, он не смотрел на Агнессу, заходя в барак. Единственное помещение было заставлено рядами пятиуровневых коек. Каншель осторожно двинулся между ними, следуя блеклым люмополосам на полу к своему месту в дальнем конце здания. Большая часть спальных мест уже была занята. В бараке стояла тишина, и от этого по коже Каншеля побежали мурашки. Никто не сопел и не храпел. Все слуги до единого лежали неподвижно и в полном сознании. Они дышали отрывисто, сбивчиво, словно нерешительно. Люди вокруг Каншеля замерли в напряженном ожидании, скованные страхом. Напряжение было заразительно. И, взбираясь по лестнице к своей верхней койке, он тоже начал слушать.

Он ожидал чего-то, чего слышать не хотел. Он не знал, как именно себя проявит оно — нечто, отличное от рева и рычания зверей. Нечто, что извивалось в ночи. Реальность — всего лишь мембрана. И без того слишком тонкая, она истончалась еще больше, сдерживая то, что давило на нее.

Каншель закрыл глаза ладонями. Где он нахватался таких идей? Это же полная чушь. Пережиток темного, суеверного прошлого, которому нет места в просвещенном Империуме. Танаура и ее дружки могут сколько угодно молиться божественным силам, но он знал Имперскую Истину и помнил, что в ней говорилось об этих ужасах, противоречащих здравому смыслу.

— Довольно, — прошептал он настолько тихо, что сам едва расслышал собственные слова. — Довольно, довольно, довольно.

Слова звучали ломко. Они крошились, рассыпались в пепел, словно бумага в огне. А когда они канули в небытие, обманчивая тишина во тьме подкралась ближе. Каншель заставлял себя лежать неподвижно. Все его мышцы натянулись, словно канаты, и едва не лопались от напряженного отрицания. Он попытался прошептать снова, попытался сказать: «Здесь ничего нет», но слова умерли прежде, чем он сумел выдавить их из себя. Что, если они ограждали его от шума, который он боялся услышать? Что, если оно уже совсем близко, а он об этом даже не подозревает?

Повсюду вокруг него мужчины и женщины лежали так же неподвижно, напуганные ничуть не меньше. Томительное ожидание превращалось в безумие. Спустя несколько минут на кровати без движения Каншель больше не пытался говорить сам с собой, заглушая страх. Жуткое чувство поглотило его, объяло, опутало с ног до головы. Но он все так же ничего не слышал и ничего не видел.

Нечего слышать. Нечего видеть. Нечего бояться. Нечего, нечего, нечего. Но «ничто» — понятие хрупкое. Разбить его нетрудно. А случись такое, чего ждать? При этой мысли воображение Каншеля совсем разбушевалось. Не имея четкого ответа, оно спустило на него лавину бесформенных ужасов, образов чудовищной смерти и ползучей, жуткой нематериальности. Иерун задыхался. Его руки скривились, пальцы согнулись в когти. Он жаждал разорвать воздух, лишь бы только дышать снова. Его грудь вздымалась резкими, тихими толчками. Его рот широко раскрылся. Он кричал безмолвно. Звуки стали запретными из-за того, что могли скрывать в себе. И все равно ничего не было.

Но вдруг, словно насекомое, выползшее из ниоткуда, что-то появилось.

Даррас увидел, что Кхи’дем направляется к внешнему периметру базы, и двинулся ему наперерез.

— Ищешь что-то, сын Вулкана? — поинтересовался сержант, мысленно похвалив себя за то, что сумел сохранить учтивый, хоть и строгий тон. Он не поддался инстинкту, навязывавшему открытую враждебность. Он на несколько шагов обогнал воина XVIII легиона, а затем резко встал и развернулся к нему лицом.

Кхи’дем не стал накалять обстановку и тоже остановился.

— Я собирался пройтись вдоль стены, — объяснил Саламандра.

— Думаешь, мы халатно относимся к собственной защите?

— Отнюдь.

— Тогда не вижу смысла в этой твоей… прогулке.

— Вы отказываете мне в праве прохода? — уточнил Кхи’дем.

Даррас не хотел этого признавать, но он был впечатлен. Саламандра имел все основания предаться слепой ярости, но оставался спокоен. И в его вопросе звучало скорее честное любопытство, нежели вызов.

— Нет, — ответил Даррас. — Но я настоятельно советую пойти куда-нибудь в другое место.

— Почему?

— Там, наверху, наш капитан. Вместе с братом-сержантом Гальбой.

— Я знаю.

— Да неужели? А знаешь ли ты, насколько сильно вредишь Гальбе, постоянно ошиваясь рядом с ним на глазах капитана?

— О, — произнес Кхи’дем. — Теперь знаю. Спасибо, что предупредили, сержант Даррас. Пожалуй, я последую вашему совету.

Даррас остался на месте, глядя вслед Кхи’дему. «Давай, иди, — думал он. — Займись чем-нибудь полезным и не мешайся под ногами». Он понимал старания Гальбы сохранить мир, но не видел от непрошеных союзничков никакой пользы. На Саламандр и Гвардию Ворона нельзя полагаться. Гальба упрямо считал иначе — а ведь это ставило под угрозу уже его надежность на поле бое.

Даррас надеялся, что сможет его переубедить.

Ночь пахла плохо. Неправильно.

Гальба стоял на вершине восточной стены базы и пристально всматривался в джунгли уже на протяжении получаса, пытаясь понять, что же его беспокоит. Хищников Пифоса скрывала не просто тьма. И в тот момент, когда он было все понял, справа от него возникла грозная фигура. Сержант повернулся и увидел шагавшего к нему капитана. Аттик воплощал в себе подлинную рациональность. Все его тело было улучшено — если не генетически, то с помощью бионики. Само его существование было торжеством науки. И когда он приближался, все нелогичные мысли разбивались вдребезги. Аттик требовал как дисциплины разума, так и стратегии — и Гальба намеревался продемонстрировать ему и то и другое.

Но ночь все равно пахла неправильно.

— Брат-сержант, — поприветствовал его Аттик.

— Капитан.

— Ты ищешь что-то. Что именно?

Гальба осторожно выбирал слова — не ради увиливаний, а из чувства долга. От капитана ничего не скроешь. Он не собирался юлить и теперь старался избавиться от раздражающей неопределенности.

— Я не уверен, — ответил сержант. — В воздухе чувствуется привкус, который я не могу опознать.

— Мы в джунглях, сержант. Учитывая все многообразие местной органической жизни, неудивительно, что даже наши чувства могут не справляться со всеми вкусами и запахами.