Страница 129 из 132
— Вот в чем я обвиняю себя, — повторил он. — Я должен обрисовать вам обстоятельства. Все это так непросто. Видите ли, я встретил Чарльза Бруно в поезде, когда ехал в Меткалф. В июне, как раз перед тем, как ее убили. Я ехал, чтобы получить развод. — Он судорожно сглотнул. Вот они те слова, которые не говорились никому и никогда, он произносит теперь по собственной воле — но они почему-то выходят будничными, чуть ли не постыдными. В горле запершило, и Гай никак не мог прокашляться. Он изучал длинное, смуглое, внимательное лицо Оуэна. Брови у того немного разгладились. Он снова положил нога на ногу, и Гай вдруг вспомнил серые рабочие башмаки из воловьей кожи, которые Оуэн надевал на следствие. Теперь на нем были обычные коричневые туфли с эластичными вставками по бокам. — И…
— Ну, ну? — подбодрил Оуэн.
— Я назвал ему имя Мириам. Сказал ему, что ненавижу ее. У Бруно была идея насчет убийства. Двойного убийства.
— Го-споди! — прошептал Оуэн.
Это «господи» так напомнило Бруно, что Гая посетила ужасная, невыразимо чудовищная мысль: ведь он завлекает Оуэна в ту же ловушку, что Бруно уготовил ему: Оуэн же, в свою очередь, прельстит иного встречного, а тот — следующего, и не прервется вовеки цепочка попавших в западню и расставляющих сети. Гай вздрогнул и сжал кулаки.
— Ошибкой было говорить с ним. Ошибкой было посвящать первого встречного в свои личные дела.
— Он вам сказал, что собирается ее убить?
— Да нет же, конечно, нет. У него просто возникла такая идея. Он был сумасшедший. Психопат. Я ему сказал, чтобы он заткнулся и убирался ко всем чертям. И я отделался от него! — Гай снова был в том купе. Открывал дверь, шел по коридору. Слышал, как брякнула тяжелая дверь, ведущая в тамбур. Он и вправду тогда думал, что отделался!
— Вы ведь не велели ему убивать.
— Нет. Он даже не говорил, что собирается это сделать.
— Почему бы вам не пропустить хороший стаканчик? И почему вы не сядете? — тягучий, гортанный голос Оуэна вернул Гая в гостиничный номер. Голос походил на безобразную глыбу, крепко вросшую в пересохший грунт.
Гай не хотел садиться и не хотел пить. В купе у Бруно он пил точно такое виски. Это был конец — а Гай не хотел, чтобы конец смыкался с началом. Он чуть пригубил виски с водою, который налил себе лишь из приличия. Когда он повернулся, Оуэн подливал себе еще — и продолжал подливать, словно показывая, что вовсе не собирался делать это за его спиною.
— Ну, хорошо, — протянул Оуэн, — если, вы говорите, этот тип был чокнутый… Так ведь и суд в конце концов решил, что тут псих поработал, а?
— Да.
— То есть, конечно, я понимаю, как вам пришлось погодя, но если, как я понял, тут были одни только разговоры, не знаю, почему вы должны так сильно себя корить.
Гай смотрел на него, не смея поверить. Неужели это все, что он может сказать? Или он просто не уяснил себе до конца?
— Но послушайте…
— А когда вам все стало ясно? — карие глаза Оуэна как-то потускнели.
— Месяца через три после того, как это случилось. Но послушайте, если бы не я, Мириам сейчас была бы жива. — Оуэн снова потянулся к стакану. Гай прямо чувствовал вкус тошнотворной смеси кока-колы и виски на крупных губах Оуэна. Что Оуэн сделает в следующую минуту? Вскочит на ноги, отшвырнет стакан, свернет ему шею, как Бруно — Мириам? Он даже не мог представить себе, чтобы Оуэн спокойно остался в кресле, но секунды шли, а тот не двигался.
— Послушайте, я должен был рассказать вам, — настаивал Гай. — Я думал, вы — единственный человек, которому я причинил зло, единственный, кто из-за меня страдал. Ведь у нее был ребенок от вас. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Вы…
— Ах, черт, да не любил я ее! — Оуэн взглянул на Гая с тем же выражением.
Гай в изумлении уставился на него. Не любил ее, не любил, звучало в ушах. Он мысленно обратился вспять, пытаясь заново построить уравнение, которое больше не сходилось.
— Не любили ее? — тихо переспросил он.
— Нет. Ну, то есть не так, как вы, сдается мне, это себе представляете. Я, понятно, не желал ей смерти — само собой, все бы сделал, чтобы она осталась жива, — и все же рад был, что жениться на ней не надо. Это она женитьбы добивалась. Поэтому и завела ребенка. От мужчины, я бы сказал, тут мало что зависит. Правда ведь, а? — Оуэн глядел на него с пьяным глубокомыслием, дожидаясь ответа, и четкий изгиб его крупного рта был такой же, как на следствии, и Оуэн так же ждал, что скажет Гай, как расценит его обращение с Мириам.
Гай нетерпеливо махнул рукой и отвернулся. Уравнение не сходилось. Не было во всем этом никакого смысла — одна горькая насмешка. Не было для него никакой причины торчать сейчас здесь — одна лишь насмешка над самим собою. Не было никакой причины обливаться потом, жестоко терзать себя в этом гостиничном номере ради чужого, равнодушного человека — одна лишь насмешка, горькая насмешка.
— Так как вы думаете, а? — не отставал Оуэн, протягивая руку за бутылкой, что стояла рядом на столике.
Гай не мог выдавить из себя ни единого слова. Горячий, нерассуждающий гнев поднимался в нем. Он ослабил узел галстука, расстегнул рубашку и взглянул на открытое окно, ища коробку кондиционера.
Оуэн пожал плечами. Он, казалось, не чувствовал жары в своей открытой рубашке и расстегнутой кожаной куртке. Гаю вдруг безумно захотелось вцепиться в горло Оуэну, избить его, распластать — все, что угодно, лишь бы он не сидел вот так, удобно развалясь, довольный собою.
— Послушайте, — тихо начал Гай, — я…
Но Оуэн сам заговорил в ту же минуту и продолжал говорить, протяжно, с ленцой, не глядя на Гая, который стоял посреди комнаты, открыв рот.
— …во второй раз. Женился через два месяца после развода, и тут же начались всякие заморочки. Не знаю, было бы с Мириам как-нибудь по-другому, но думаю, честно, что было бы еще хуже. Луиза снялась и укатила два месяца тому, да еще чуть дом не подожгла, большой дом, где квартиры сдаются. — Он лениво склонился к бутылке, что стояла теперь у самого его локтя, налил себе еще — и Гай почувствовал неуважение, даже прямое презрение к себе в том, как Оуэн распоряжался спиртным. Гай вспомнил собственное поведение на следствии, мягко говоря, недостойное супруга погибшей. За что же Оуэн станет уважать его?
— И что самое скверное — мужику всегда больше достается, а бабы, они умеют зубы заговаривать. Вот Луиза, например, — она может вернуться в тот дом, и ее примут, как миленькую, а стоит мне…
— Послушайте! — крикнул Гай, не в силах больше терпеть. — Я… Я тоже убил человека! Я тоже убийца!
Оуэн снова поставил ноги на пол, сел прямо и даже перевел взгляд с Гая на окно и обратно, словно прикидывая, можно ли удрать или придется защищаться, но изумление и страх так нечетко, вполсилы пробивались сквозь пьяный дурман, что все вместе казалось издевательством, насмешкой над признанием Гая.
— Как это так? — спросил Оуэн.
— Послушайте! — снова заорал Гай. — Послушайте, я конченый человек, я уже все равно, что мертв, так как собираюсь донести на себя — немедленно! Ведь я убил, понятно вам? Да не глядите вы так, словно вас это не касается, и не разваливайтесь вы больше в этом кресле!
— Это почему ж бы мне и не развалиться в кресле? — Оуэн снова налил себе виски и кока-колы и теперь держал стакан обеими руками.
— Да разве для вас ничего не значит, что я — убийца, что я отнял чужую жизнь — а на это никто на свете не имеет права?
Оуэн кивнул вроде, а может, и нет. Во всяком случае он сделал неторопливый глоток.
Гай, не отрываясь, смотрел на него. Слова, непроизносимые сплетения тысяч и тысяч слов, казалось, сгущали кровь в его жилах, и жар волнами поднимался вверх от стиснутых кулаков. Были среди этих слов проклятия Оуэну, фразы, целые куски из написанного утром признания, и теперь все они слиплись в один ком, потому что пьяный кретин в кресле не желал их выслушать. Пьяный кретин упорно изображал безучастие. Гай подумал, что, наверное, не похож на убийцу, в этой белоснежной рубашке, с шелковым галстуком, в темно-синих брюках, и даже его изнуренное лицо вчуже не могло казаться лицом преступника.