ВВО

Фон Гинденбург стал рассылать телеграммы друзьям, зазывая их своими глазами увидеть взятие Варшавы.

В районе Холма и Грубешова продолжались ожесточённые бои. С обеих сторон почти беспрерывно сгружались прибывающие подкрепления. Практически уже две недели изо дня в день германцы пытались преодолеть русские траншеи и встречали невиданное ещё ими сопротивление. Будто именно здесь решалась судьба России, как писали немецкие газеты. Передовая была изломана многочисленными зигзагами от бессчётных атак и контратак. Никто уже не помнил, кому изначально принадлежала та или иная траншея, столь часто они переходили из рук в руки. Наибольшее расстояние, на которое за всё это время смогли продвинуться германо-австрийские войска, да и то лишь на некоторых участках, было двенадцать вёрст. Столько фон Макензен и его союзник-подчинённый фон Бём-Эрмоли привыкли проходить за один день, и не кое-где, а всем фронтом.

Сотни тысяч украинцев и поляков, разделённые на противоборствующие лагеря границей и мобилизацией, сражались и здесь, и вокруг Варшавы как враги, с обеих сторон, и это создавало впечатление невероятности происходящего — особенно, когда с русских и германо-австрийских позиций доносились на одном и том же языке крики ярости и стоны раненых. Иногда, в редкие минуты затишья, сидящие в окопах люди переговаривались друг с другом, прямо через линию фронта, и эти разговоры приводили военных корреспондентов в замешательство.

Семнадцатого июля пополудни австро-венгерская конница эрцгерцога Иосифа-Фердинанда заняла Люблин, один из крупнейших железнодорожных узлов Царства Польского, важный пункт на пути снабжения войск, защищавших Варшаву, и серьёзную преграду для продвижения фон Макензена на Брест. Теперь угроза окружения в Польше стала для русской армии более чем реальной.

Восемнадцатого июля австрийские части под командованием генерала фон Войрша форсировали Вислу, создав опорный участок на её восточном берегу севернее Ивангорода и захватив Подзамче. Ещё ближе к Варшаве на понтонных мостах переправились через реку немцы.

В Берлине начали готовить флаги и цветы для ожидавшихся со дня на день празднований по случаю взятия столицы Конгрессовой Польши.

В этот день было объявлено о досрочном призыве в русскую армию. Не дожидаясь положенного двадцатилетнего возраста, под ружьё встали мужчины 1896 года рождения. По оценкам газетчиков только это пополнение могло составить шестьсот тысяч человек.

Военное министерство Российской империи издало разъяснение, согласно которому Верховный Главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич приказал отходящим войскам уничтожать только то имущество, которое может иметь ценность для неприятеля. Патриотическое же население по собственной воле сжигает свои дома и посевы, лишь бы они не достались врагу.

На следующий день, девятнадцатого июля 1915 года, исполнялся ровно год, как Российская империя вступила в войну. Газеты разных стран пестрели сообщениями о достигнутых результатах. Баланс оккупированных земель был в пользу центральных держав, они захватили сто семьдесят пять тысяч квадратных вёрст территорий. При этом больше всех пострадала Россия — она лишилась ста тридцати тысяч квадратных вёрст земель. В германо-австрийском плену находилось два миллиона двести тысяч человек, из которых более одного миллиона семисот тысяч были подданными России — на фронте сражалось меньше подданных Российской империи, чем их было в плену у центральных держав.

Подбили общую сумму займов воюющих стран на военные цели — девятнадцать миллиардов североамериканских долларов .

Считалось, что общее количество погибших на поле боя солдат армий Антанты превысило 5,6 миллиона человек, из которых потери России составили около 3 миллионов. Центральные державы потеряли 7,6 миллиона человек.

Суббота, 18 июля 1915 года

1.

Село Будятичи Владимир-Волынского уезда.

Июль на Волыни. Холодный рассвет, дождливое утро, жаркий день. Вечером, конечно, опять будет моросить. Оденешься полегче, продрогнешь и промокнешь. Оденешься потеплее, и к полудню сопреешь.

Пристав Сас, собираясь в дорогу ещё затемно, отверг протянутую женой плотную рубашку с начёсом — то ли из упрямства, то ли из желания соблюсти форму. А ведь можно было поддеть под сюртук, никто бы и не заметил. Тем более что война, до мундира никому нет дела. Но вот не взял, и всё утро дрожал от холода, беспрерывно хукая на заледеневшие пальцы и растирая немеющий на ветру нос.

Страдания эти, однако, не спасли Саса от полуденной жары. Солнце пекло немилосердно, дорога вилась всё больше среди болот, подальше от деревьев, а налетавший время от времени ветерок облегчения не приносил — лишь мошкару да вонь трясины…

— Где ж я возьму подводы? — устало говорил староста Цехош, преждевременно постаревший мужчина лет пятидесяти, на которого они наткнулись, едва въехав в село. Пышные вислые усы старосты совсем поникли. — Мобилизация, этаву… — он запнулся и попытался выговорить это слово ещё раз: — Эвавува…

— Эвакуация, — буркнул приехавший с приставом прапорщик Михайлишин и отвернулся, чтобы не было видно, что его душит смех. — Сиречь организованный…

— Она! — сердито перебил его староста. — В прошлом году три раза мобилизаци… мобилизациировали. Хлопов , коней, подводы, сено, хлеб. Топоры забрали… В этом году дважды. А теперь ещё и она, эта эваву… Она, значит! А вы, возы! Как на прошлой неделе циркуляр пришёл, я же их пять в Володимир отправил! У меня и расписка имеется. А вы ещё хотите! Где, где я вам ещё подвод возьму!

Пристав про себя чертыхнулся. Почему канцелярия городского головы, организация, обросшая бумагами выше всяких разумных пределов, не дала ему список сёл, уже приславших возы?

Мужчины стояли на небольшой сельской площади в тени старинной Николаевской церкви. Вокруг, куда ни глянь, виднелись хаты да сады.

У ног крутился пёс старосты Сирко. Был он покладистым и миролюбивым, лаял не слишком громко и не слишком настойчиво, да и то лишь до момента, пока Цехош не шикнул на него. После этого Сирко с видимым облегчением признал в приехавших «своих».

— Полста дворов, значит, ещё пять подвод, — сурово отчеканил Сас. Он видел, что селянин не врёт, однако жалеть село было не время… — Весь повет в том же положении, так что подай пять подвод. И выдели до завтра хотя бы две лошади, чтобы эти подводы в город доставить!

— Ещё и коней! — взвизгнул Цехош и, замахав руками, развернулся к полицейскому спиной, будто собирался уходить.

Конечно, это было лишь притворство, часть ритуала. Согласно тому же ритуалу Сас должен был остановить старосту и предложить какой-нибудь компромисс. И пристав схватил Цехоша за локоть, уже готовый разразиться длинной речью, да вот только прапорщик вдруг тоже решил поучаствовать в этом представлении. Он придвинулся вплотную и, едва сдерживая улыбку, скинул с плеча в руку винтовку. В ней что-то металлически бряцнуло, и все немедленно уставились на Михайлишина, задаваясь вопросом, зачем он взялся за оружие. Зарычал и Сирко.

— Мирон Никифирович, — быстро, чтобы сгладить впечатление от выходки прапорщика, заговорил Сас, — я ж всё понимаю. Я что, сам не знаю? И про мобилизацию, и про эвакуацию, и про неубранный урожай, и про беженцев, которые через повет прошли, что саранча. И про возы, что вы на днях прислали, я тоже знаю. Я ж не требую по повозке со двора! Дай пять подвод! Полста дворов, пять подвод. Разве не по-божески?

— Какие полста дворов! — дёрнулся староста, но потом уже более миролюбиво добавил: — Вы, вашбродь, сами на село посмотрите. Вот оно, всё перед вами. Где вы тут село видите? Где полста дворов? Где люди? Где кони? Где подводы?

Будятичи и на самом деле производили довольно унылое впечатление. Дворы, залитые солнечным светом, казались яркими, живописными, даже весёлыми, но вокруг них не было жизни — не копошился скот, не ходили люди, не взвизгивали собаки. Стоило приглядеться, и становились видны доски, которыми уходящие на восток селяне заколотили двери и ставни. Даже Николаевская церковь, одиноко возвышавшаяся над всем селом, производила печальное впечатление — некому было её побелить, подремонтировать, заменить треснувшие стёкла в окнах.