Полтава

Настоящее тепло ещё только начиналось, а поднятая копытами пыль уже закрывала горбоносые конские морды. Казацкие шапки, усы, чубы, пусть и потные, — всё поседело от пыли. Между вытоптанными шляхами земля покрылась травою, прошитой яркими цветами. А жебраки в поисках тени таборились под вербами, осыпанными свеженькими листочками. Молодых наставляли на ум, неслухов — на покорность. Все совещались, куда податься, какие песни выводить ради добычи. Божий ты человек, коли пошёл с торбой, каждая христианская душа подаст тебе хлеба и пустит на ночлег, но всё же при хорошей песне дающая рука щедрее! Туда нужно, получалось, где нет гетманских казаков, где не пахнет ляхом, куда и татары не добираются на своих пронырливых лошадках, — где, одним словом, надёжная царская защита...

Многие оставляли опасные правобережные места. На возах и возках сякой-такой зажиток, но большей частью — детки. За возами, в пыли, на верёвочках, — скотинка. А так нет сожаления — здесь не заведёшь добра.

Жебраки тоже торопились подальше от Хвастова да от Белой Церкви. Белая Церковь пришита к древнему Чёрному шляху. Просто к городским воротам тянутся сквозь степную траву-тырсу татарские сакмы, а недалеко от городских валов до стен, в глубоких оврагах, отыщешь тайные тырлыща. Ведают о них только каменные плосколицые бабы на высоких могилах. Белоцерковцы же неустанно всматриваются, из-под чьего коника пыль закрывает небо. Если татары близко — с тревожными криками разлетаются птицы. По высокой тырсе со свистом растекаются большие и малые звери и зверюшки...

   — Эх, — сказал возле кринички слепой ватажок, дед Петро. Сам с бандурою, белый-белый. Уж и пыль не пристанет к сединам, и солнце нипочём. — Хлопцы! Где защитник этого края?

Чёрная рука вырвала звук из тугой струны — будто стон подневольного люда. О ком речь — всем известно. И другой ватаге известно, которая ещё мостилась в тень. И там и здесь взгляды отчаянные — чем не казаки? Оружие бы да одежду... Возле деда — шустрый малыш, глаза слепца. Не раз уже ватага прошла Украину от края до края, а малыш не затерялся. Поднял он весёлое личико:

   — Про кого вы, дедуню?

Старик взмахнул полотняной свиткой:

   — Полковник Палий, хлопче, загнан в Сибирь... Пуля не пробивала, а сабля его не рубила...

Мама рассказывала о нём... Но как его взяли, такого крепкого?

   — Обманом. Нужен смельчак, который расскажет царю правду... А то поставят враги коней в церквах, а попов запрягут в плуги!

Малыш свёл к худенькому затылку острые плечики. Да и не одному ему жутко. Взрослые оградили себя крестами:

   — Милость над нами Божья!

   — Не будем дураками — не вернётся лихо! — тут же ободрил ватажок.

Желтоголовый жебрак Мацько долбанул согнутым ногтем струны дедовой бандуры, спросил под надрывный исторгнутый звук:

   — Отважитесь, вашмосць, сказать царю правду?

И на Мацько зашикали. Не только за неуместное «вашмосць».

   — Орда тебя возьми! Тебе ещё ряст топтать! Вон гетманские казаки привяжут к седлу — только и видели! Гетман в Белой Церкви.

Нет Мацьку страха.

Нет и деду:

   — Скажу. Сподобит Господь попасть на глаза — скажу. Царь нашу веру защищает. А Мазепа в ляшской вере.

   — Паны не пустят на царские глаза! — в крик беспалый жебрак, недавно прибившийся к ватаге. — А Мазепа характерник! И не в ляшской он вере, а чёрту душу продал!

Ватажок соседней ватаги — широкоплечий да пузатый — зверем на слепого:

   — На кол захотелось? Безбожники! Что о гетмане... Клевещете!

Оттуда поддержали своего ватажка, отсюда — своего. И получилась бы свалка. Особенно вскинулся Мацько. Молодой, сильный — уж и дубина в руках. Беспалый сжал зубы и задрожал. Кашевар ухватил огромную ложку. А простые жебраки — живым забором. Две ватаги — два забора... Но ватажкам ведомо, чем заканчивается такое. Не допустили драки. Слепой приказал укладывать пожитки на возок. Мацькова дубина затрещала на сухом старческом колене под Мацьковы же шутки.

Торопились жебраки на север. К Киеву. За Днепр. Тревога перекашивала лица. Оглянется человек — утрёт слезу. Неизвестно, какие воспоминания у него. Кого оставил? В живых ли? В могиле? У каждого — своё...

Через неделю, перевидев много разного люда, жебраки искали место для ночлега. Растянувшаяся ватага подставляла под ветер голые груди. Мацько тащил двухколёсный возок с выкрашенными в красное грядками, между которыми полно белых латаных торб. Под гору новенькие колёса вертелись сами, а в гору — помогали товарищи. Зимой наколядованные гостинцы таскал рябой коник, да как прижало с сеном — получились из коника колбасы. Даст Бог, снова купят животинку. Слепой ватажок лепит добытую копеечку к копеечке. Зимой снова позабавятся лицедейством. Мацько поведёт козу, беспалый оденется цыганом или медведем, Мишка оденут Божьим ангелом... Все будут петь... Снова — гостинцы...

Остановились в леваде. На пригорке, под защитою дубового леса, пасека: за плетнём вишнёвый цвет. Кашевар развёл огонь. Сразу приметил: криничка-желобянка уже исчерпана. Кашевар набрал воды в реке. Слепой ватажок пересчитал жебраков на голоса, а пересчитав, отложил бандуру и принялся отсыпать из торбы шуршащее пшено, отмерять корявыми пальцами старое сало, куда уже намертво въелась крупная серая соль — не выковырять, да и ни к чему: в котле раскипится. Рассчитывал, чтобы варева хватило как раз на ужин, но не скупился: дорога размотана длинная, а впереди ещё длиннее. К дороге нужна сила в сапогах.

Вот уж засыпано пшено, разрезано сало. Жебраки отбросили ноги на зелёную траву вокруг красногрядочного воза, накрыли лица чёрными шапками, болтают разное, словно в дороге не наболтались да не наржались. Мало печали жебраку, пока он в ватаге. Ватага в обиду не даст.

Слепой ватажок, стоя в расстёгнутой свитке, втянул носом воздух и ткнул пальцем в сторону пасеки:

   — Мёд!

Мацько, прыткий на разговоры, словно и не лежал на траве. Хлоп себя ладонями по твёрдым бёдрам:

   — Попросить мёда, вашмосць? Новостей заодно там послушаю...

Ватага подняла головы. Большинство — недавние хлеборобы. Неуютно им. Идут по земле, а не пашут ниву, не бросают в неё зерно. У ватажка дёрнулась голова.

   — Попросить не грех, когда наносят Божьи козянки...

   — Не время, — закивали жебраки.

Мацько молча дождался, когда кашевар прищурил перед огнём маленькие глазки:

   — Дед! Слышите? Травою каша пахнет! Мало соли.

Деревянной ложкой, привязанной к красному поясу, зачерпнул кашевар пахучей еды — недосол, попробуйте сами!

Мацько снова хлоп себя по бёдрам:

   — Придётся на пасеку!

Выставив против красного солнца мёртвые глаза, дед шевельнул усохшими ноздрями и разрешил:

   — Пойдём... Там — будто в корчме...

Мацько согласен. Неслухов ватага прогоняет. Трижды целовали все тёмный крест на сморщенной дедовой шее. Один жебрак — не жебрак. Словно единственный зуб во рту — на что годен?

Дед отложил бандуру, отодвинул ногой торбу, сдавил палицу. Мацько, оглянувшись, увидел стройную фигуру. Верны слухи: дед смолоду гостил на Сечи. Мацько тоже разогнул под свиткой спину. Молод, а придавлен неудачами. Родители оставили наследство. Была и невеста, славная девушка, высокая, стройная... Мало того, что пробрался в «молодчики», то есть в подмастерья кузнечного цеха в своём городе, и в мастера собирался, в «братчики», — так и землй возле города обрабатывал кусок. Все в ватаге мечтают о хлеборобстве, да разве усидят они на земле?

Втроём пошли к пасеке: Мацько, Мишко, а позади — дед...

Вечером огней прибавилось. Спускались в леваду новые жебрацкие ватаги, остановились чумацкие валки.

К пьянящим запахам вишнёвого цвета присоединялись острые запахи дёгтя и рыбы. Чумаки выдернули из ярем занозы и пустили волов на пастбище. Развели огни. Что ж, место Богом предназначено для отдыха. Лесок, над речкой кручи. И до Днепра недалеко. Прохлада. Только воды в криничке мало.