Полтава

Искричался царь коротким гневом, по-прежнему шагая мимо притихшего секретаря, изгоняя из себя злость, неудовольствие, усталость, переполнявшие душу с того дня, как выехал из Москвы, отдав там приказ сыну Алексею готовиться к обороне. Немного остыв, подумал: «Напишу в Киев Голицыну... Смотреть за полковниками. Воду мутит Апостол... Хорошо, верный гетман. А умрёт... Друг дружку обливают грязью, а сами тем временем ждут привилеев. Да всё равно швед уберётся. Тогда...»

   — Что на Запорожье?

Запорожье в голове, как и Дон, как и новый город на Неве, обороняемый генерал-адмиралом Фёдором Матвеевичем Апраксиным.

Макарову известно всё. К нему да к министру Гавриле Ивановичу Головкину, царскому родственнику по материнской линии, сходятся донесения. Макаров ведёт ежедневные записи обо всех событиях, как государственного значения, так и военных.

   — Бунтовщик Булавин вышел из Сечи, господин полковник.

   — Куда?

   — Есть подозрение — собирать новые силы. На Сечи некоторых подбил.

Макаров ожидал, что царское лицо начнёт дёргать болезнь. Он наклонил голову, но стоял спокойно.

Царь выплюнул короткое бранное слово и снова зашагал. Круглое лицо в самом деле задёргалось — Макаров глядел в бумаги, но знал, как выглядит сейчас царское лицо: достаточно увидеть его однажды, искажённое неисцелимой болезнью.

В светлицу между тем с грохотом сапог ввалился высокий офицер.

   — Господин полковник! Монах говорит прежнее...

Царь рубанул воздух рукою, подавая Макарову знак стоять здесь хоть бы до начала светопреставления, а сам спустился в подвал.

В подземелье, на полках, поблескивали разноцветные стеклянные сосуды.

Царь вплотную приступил к одноглазому монашку.

   — Где король Карл? Где его главная квартира? Говори!

   — Король в Радошковичах, пане полковнику!

Монашек прибился к Витебску ночью. О его словах доложили сразу, и царь тотчас приехал в город. Сегодня монашка разбудили, и он, под батогами только, — помнится смерть посланника курфюрста Августа! — снова повторил свои слова.

Монашек ростом царю до пояса.

   — Ты сам видел короля? Говори!

   — Видел! — Лицо монашка сверкало и казалось сейчас царю дорогим стеклом. — У шведа беда с едою для солдат и с кормами для коней. Он далеко рассылает своих людей, потому что там, где стоит, уже съедено всё... А народ не хочет ничего продавать. Солдаты ищут зарытое в землю. Мучают наших людей.

Вытаращенными глазами в продолжение краткого, но страшного мгновения царь обжигал монашково лицо. Тот выдержал взгляд.

   — Хорошо! — оттолкнул его царь и приказал офицерам: — Наградить!

Ему очень хотелось верить услышанному. Поскольку ещё сильнее убеждался, снова поднявшись в светлицу и по-прежнему шагая из угла в угол, что прав в одном: теперь, когда Карл недалеко от русского кордона, нужно неукоснительно выполнять решение консилиума в Жолкве. За предложение позапрошлой осенью подали голоса русские военачальники. Согласилось и большинство поляков. Решено: оголожать местность! Пожарища да развалины должны встречать захватчиков! Тем временем русская армия будет пополнять свою артиллерию. Невьянские заводы на Урале, переданные из казны Демидову, умелому промышленнику, с каждым днём увеличивают количество выплавляемого металла. Готовят ружья и пушки. Каждая крепость будет в состоянии сопротивляться. Тогда враг повернёт назад. Тогда настанет время договориться о землях возле Балтийского моря... Но о генеральной баталии не может быть и речи. Нет ещё таких полков, которые выстоят в поле против шведов. Сражение с ними могут вести лишь их учителя — французы...

Макаров стоял неподвижно, там, где приказано.

Внизу засмеялись.

Остановись, царь положил руку на тёплый подоконник. Кучка гетманцев следит, как заморские офицеры муштруют русских солдат. Казаки скалят зубы, сравнивая свои широкие шаровары с узкими солдатскими штанами, приседают, придерживая бараньи шапки, длинные сабли, проверяя, наверно, ровными ли получаются ряды солдат с высоко подоткнутыми иолами коротких и без того зелёных кафтанов с красными отворотами, обмениваются впечатлениями.

Наблюдая почти детское удивление, царь почувствовал, что ему самому становится легче, что лицо его уже не так подвластно неизвестной силе, неодолимой с тех пор, как на глазах у него, мальчишки, стрельцы убивали царских родственников, и что сейчас, пока стоят весенние воды, можно немного отдохнуть. Вслух произнёс:

— Простые души...

Макаров поднял глаза на широкую царскую грудь, где из-под расстёгнутого суконного кафтана, из-под белой рубахи тонкого голландского полотна торчали короткие жёсткие волосы, побитые ранней сединою, всё ещё не осмеливаясь поднять взгляд выше, хотя бы до широкого подбородка.

А царь молча думал: «Сделаю и вас регулярными... Вы неплохо воевали под водительством Апостола... Под Варшавой. Под Эрестфером, у Шереметева. Били шведов... Но в державе должен быть один порядок, как у Макарова в бумагах. Один язык, всем понятный».

В казацкой толпе глаза выделили Скоропадского. Могучий мужчина, да казаки его тоже высокие, широкоплечие. Скоропадский что-то промолвил — казаки загляделись на муштру ещё внимательней. Скоропадский стоял с разведёнными руками. О сабле забыл. Словно гречкосей. Но всё на нём подогнано ловко — хозяин!

«А что, — подумалось царю с новым облегчением. — Старика на место старика. Сдерживать горячих. Это не миргородский Апостол, не черниговский Полуботок. Любит порядок. Как Мазепа... Женился на молодой. Ещё поживёт... А Мазепы жаль. Верой и правдой служил двадцать лет».

Вслух было сказано:

   — Гетману напишу. Скажи Скоропадскому, пусть обождёт... Не дело! Предатели!

Макаров догадывался, о ком речь, но знал определённо, что плохо будет тем, о ком говорится. Макаров поднял взгляд уже до царской трубки. Она пыхала дымом, словно маленькая пушка, тоже давая знать, что царь снова закипает злостью. Однако красное сошло с лица так же быстро, как и появилось. Коричневые ботфорты снова застучали по полу из угла в угол, в лад с неутомимыми солдатскими сапогами.

   — Noch ein Mai! Vorwarts![8] — доносилось снизу.

Царь снова мучился мыслями. Что предпримет король после спада весенних вод? Против нового города Санкт-Петербурга стоит шведский генерал Любекер, а в Риге, с войском, дожидается короля один из лучших его генералов граф Левенгаупт, тамошний генерал-губернатор. Бросится король на соединение с Левенгауптом, чтобы одним прыжком достичь Санкт-Петербурга, или воистину, как сообщил будто бы присланный Августом человек, намерен он идти на Москву? Где же выставлять против него воинские силы?..

Но после разговора с одноглазым монашком царь твёрдо решил ехать в Санкт-Петербург, вызвать туда верного Данилыча, чтобы вместе с ним да ещё с Апраксиным и Головкиным посоветоваться о дальнейших военных действиях, чтобы немного отвлечься, отдохнуть... В который раз перебирал в памяти приказы командующим дивизиями — генералу Алларту, Репнину, начальнику артиллерии генералу Брюссу, фельдмаршалу Шереметеву...

По широкой Двине по-прежнему скользили на чёрной воде белые льдины. И по-прежнему на них кричало воронье. А на берегах толпился народ.

4

Белая Церковь в безопасности. В замке над Росью — гетман, а вокруг — казацкое войско. Казаки без дела, зато у гетмана море писанины. Ещё зимой отосланы им грамоты запорожцам с уговорами выдать из кодацкой крепости забредшего с Дона казака Булавина, за что, обещано, царь озолотит Сечь. Да голытьба на Сечи разорвала грамоту. Кошевой попытался переубедить толпу — его побили, вырвали из рук «очеретину» — так называют там палицу в драгоценных камнях, знак наивысшей власти! — и накрыли шапкой на власть нового кошевого — Костя Гордиенка. Есть на Сечи древний закон: никогда не звать на помощь татар — так и его упразднили, чтобы вместе с татарами громить царские военные городки на Днепре — Новобогородицкий и Каменный затоны. Может, и дальше пойдут в великорусские земли? Булавин, разослав по Украине своих людей с письмами, вышел в степи собирать голытьбу да вести её на Дон для богопротивного дела — против царя...

8

Ещё раз! Вперёд! (нем.).