Крепостной шпион

   — Я не верю Вам, — Пашкевич приставил остриё клинка к горлу Виктора. — Коли Вы не хотите защищаться, то я убью Вас так же, как и барина Вашего, Ивана Бурсу. Так что лучше берите саблю и защищайтесь.

   — Не стану я, коли уж до сих пор не стал. Я, как человек делающий с Вами общее дело, просто не могу драться с Вами. Не могу и не буду, хватит.

   — Общее дело? Что Вы этим хотите сказать? Вы член «Пятиугольника»? Ерунда. Вы никогда не докажете мне этого.

   — Вспомните, — сказал Виктор, — вспомните, Генрих. Ночью во дворе Трипольского, когда люди Бурсы напали на усадьбу, или Вы считаете, что Вас Господь тогда выручил, проведение? Это я Вас спас. А утром и потерянный мною знак нашли и присвоили. А меня за это потом, между прочим, плетьми били, думали, оплошал.

   — Значит… — Генрих не находил слов, — значит, Вы член «Пятиугольника»?

   — Не верите?

Виктор небрежным жестом повернул отворот одежды — сверкнула под лампой пятиконечная серебряная звезда.

   — Вы этот знак выкрали, — сказал Пашкевич. — Он Вам не принадлежит.

Виктор перекрестился.

   — Ваше право не верить мне. Но этот знак мне вручил сам магистр ордена, Константин Эммануилович Бурса.

   — Но почему я тогда не видел Вас в Петербурге?

   — А я почти не жил в столице. После вручения знака я по делам Общества отбыл в Париж.

Значит, я обязан Вам жизнью? — спросил Генрих.

Но вопрос остался без ответа.

Виктор поднял стакан и залпом проглотил содержимое. Ребёнок громко всхлипнул, привлекая к себе внимание. Генрих поискал воду, но вода кончилась. Тогда он размочил сухари всё в том же вине.

   — Как Вы считаете, не повредит младенцу?

   — Да, наверное, лучше так, чем совсем голодным, — усмехнулся Виктор и проглотил залпом ещё один стакан. — Давайте я его покормлю.

   — Вы умеете?

Глаза Виктора оживлённо заблестели.

   — Андрюшенька, иди сюда, миленький. Иди к дяде Виктору.

Он протянул руки, чем вызвал приступ зависти у Пашкевича. Ребёнок послушно устроился на коленях Виктора. Он замолк, сосредоточенно поглощая размоченные в вине сухари.

   — Не обижайтесь, — сказал Виктор, — он же последнее время со мной провёл. И ребёнок-то, вроде как, по закону мой. Как ни крути, а мы с Анной Владиславовной венчанные муж и жена, хоть и на супружеском ложе никогда и не были. Уж кому-кому, к слову сказать, а Андрею Ивановичу здесь было неплохо. Иван Кузьмич его за родного сына держал, даже Завещание в его пользу оставил. Мы тут все с него пылинки сдували. Так что, хотите, соглашайтесь, хотите нет, но вся ваша военная затея для младенчика — вред один.

   — Я Вас убить хочу, — с трудом поборов новый приступ ярости, сказал Пашкевич. — Так что, мне кажется, будет всё-таки лучше, если Вы объясните мне всё толком и покороче.

   — А что тут объяснять? — сказал Виктор, укладывая ребёнка на постели. — Грибоядов и Полоскальченко своих людей нагнали, ищут вас везде. Мужики лес прочёсывают. Ну, думаю, высунется полковник с младенцем на руках, его каждый признает.

   — Я не этих жду объяснений. Я про Анну, Анну Владиславовну, я хочу знать правду. Как Вам удалось обольстить мою жену? Как Вы заманили её сюда, заманили дважды? При чём здесь орден «Пятиугольника»?

Ребёночек сидел на кровати. Он притих и смотрел мокрыми синими глазами на двух мужчин. Генрих медленно расхаживал от стены к стене, Виктор сидел за столом, сжимая в ладонях пустой стакан.

   — Эх, ты, милый человек. Неужели ты думаешь, что я её сюда, в этот вертеп, обманом завёл? Ты же был в Обществе, знаешь, как строг Константин Эммануилович. А это гнездо злодейское, развратный кружок помещиков для нас в России — враг номер один. Я был принят в Общество когда в Петербурге учился. Степанида послала и оплатила, а батюшка Иван Кузьмич велел продолжать. Когда Иван Кузьмич пожелал Анну Владиславовну получить, я Константину Бурсе тайное письмо написал. Ведь если бы я ослушался, место в этом доме потерял бы, а шпион-то здесь нужен для Общества, что делать?

   — Я Вам не верю! — не удержался от восклицания Генрих.

   — Напрасно не верите. Этот вопрос даже на «Пятиугольнике» поднимали. Анна — горячая светлая душа, сама и предложила всё разыграть, невзирая ни на стыд, ни на позор. Константин Эммануилович был против, но Анна его убедила. А жених-то её, Андрей Трипольский, просто ничего не знал. Храбро в самое пекло полез, неразумно. Когда Трипольский здесь погиб, Анна только для того к младенцу убежала чтобы змеиное гнездо здешнее разворотить посильнее. А потом что-то с ней… — Виктор отвёл глаза, — по-моему, любит она Вас, полковник. Но дела есть дела. Сами видели, как торжествуют негодяи.

   — Значит, Анна… Значит, Анна сама… Значит, она добровольно… — обеими руками Генрих взялся за голову. — Это невозможно.

   — Я же говорю Вам, горячая душа, смелая, умница.

Пашкевич резко повернулся, хотел крикнуть, но не успел. Полковника поразила необычайная бледность, вдруг покрывшая лицо Виктора.

   — Что с Вами? Вы ранены?

   — Вы меня немножко саблей задели. Ерунда.

   — Промыть рану надо, перевязать бы, — зло и язвительность сказал Генрих. — Вы же шпион ценный, Вам выходить из строя никак нельзя.

   — Точно. Мне Иван Кузьмич в завещании 1000 рублей вместе с вольной оставил.

Но Виктор ошибся — рана оказалась нешуточной. Через несколько часов он лежал в горячке. Вероятно, могильный яд попал в его молодое здоровое тело через царапину, оставленную шпагой Генриха Пашкевича.

Генрих колебался. С ребёнком на руках, ночью, что он мог сделать один, но не верить умирающему, казалось, глупо.

   — Бегите, — шептал в горячке Виктор. — Бегите.

Было уже не ясно, говорит он это уже в бреду или всё ещё сохраняет сознание.

   — Они убьют Вас! Они убьют Анну Владиславовну! Бегите, полковник!

И только когда Виктор потерял сознание и замолк, откинувшись на постели, Генрих решил, что оставаться в склепе будет опаснее, чем попробовать выбраться. Он тщательно закутал спящего ребёнка и, прижимая его к себе, взобрался по крутым ступенькам.

Было совсем тихо вокруг, ни голоса, ни шевеления. Рассчитывая найти лошадь, Пашкевич пошёл в сторону дома, остановился в отдалении, прячась за деревьями. Никого. Осторожно Пашкевич приблизился к парадному крыльцу и вошёл в дом. Пусто. Только ветер закручивает в лунном свете лёгкие потоки снега.

«Виктор сказал, что всех наших, кто жив остался, сволокли в подвал. Должно быть, в правом крыле?»

Руки были заняты и он не смог даже зажечь свечу. На счастье ребёнок всё ещё спал. Обнаружив лестницу вниз, Пашкевич спустился. Долго бродил полковник с ребёнком на руках по, казалось, совершенно пустому тёмному дому. Везде был холодно, проломы в стенах. В проломах Луна, снег серебрится на полу и вдруг осторожные шаги, шёпот:

   — Ребёночка-то не мучайте, барин, не нужно.

Генрих Пашкевич резко обернулся. Перед ним стоял старый слуга в съехавшем парике.

   — Не мучайте Андрея Ивановича, — жалко кланяясь, попросил слуга. — Он теперь хозяин наш. После смерти батюшки, Ивана Кузьмича, мы теперь ему, — сгорбленный палец показал на одеяло, — только ему принадлежим.

   — Куда делись все люди? — спросил Генрих, прижимая к себе дышащий живой свёрток. — Вымерли что ли в одночасье.

   — Да живы, живы, — отозвался охотно слуга. — Дворня по своим комнатам забилась, грибоядовские бандиты ушли.

   — Давно? По какой причине ушли?

   — Час, как ушли. Все. Сами не знаем, барин, почему. Сели на лошадей и ускакали, только господа одни остались. Непонятное дело.

   — Где господа? Говори. Где? Скажешь — я ребёночка не трону, слово даю.

   — Господа там, — сгорбленный палец показал направление. — Только ребёночка пока мне отдайте. Не ходите с ним.

Слуга опустился на колени, мгновение помедлил, и стал отвешивать поклоны. Поднимаясь по ступеням, Пашкевич какое-то время ещё слышал, как несчастный раб бьётся головой о ледяной пол.