Великий князь

Сильная рука и нрав твёрдый нужны в обители не менее, чем в миру, да ещё Богом данное – находить к каждому сердцу свой ключик, своё слово.

Никто не ведал вокруг, обладает ли таким талантом рукоположенный младой летами игумен. Григорий и сам о том не ведал. Молил митрополита оставить его в том сане и том монастыре, где принял он святую схиму – в Болдинском, а уж коли на то есть божья воля, то готов в любом, даже самом малом чине нести свой крест в Андреевской обители. Митрополит не внял просьбе.

– На то не моя – Господня воля, её и выполняю, – молвил строго.

И тогда Григорий с нижайшими поклонами обратился к братии, моля их принять его по душе и по вере их. Братия приняла. И тут проявился разом в Григории тот самый талант, коий необходим истинному пастырю. В слове проявился. Приняв сан, обратился новый игумен к братии и всем, кто присутствовал при сём таинстве, с проповедью. Говорил страстно о том, как видит он служение Господу Богу, чему он повадчик и чему противник, честно говорил, открыто. Тем и завоевал, одним только словом не токмо сердца, но и души всех присутствовавших.

Многодельной с первого часа оказалась жизнь игумена Григория, обо всём он пёкся сам, во всё проникал глазно, а тут ещё с первого часа и пристало внимание великого князя.

Услышал Мономах в Григории нечто, так ему необходимое сейчас. Призвал на Ярославов двор для духовной беседы, да так и не отпускал боле, многажды на дню ощущая жажду общения с ним.

…Не достигнув Григория в пути, не дотягся до него Венец и в Киеве.

Не допустили безвестного калику ни ко двору Мономаха, ни в Андреевскую обитель к келье игуменской.

Оберегала его немалая стража, поскольку валом валил народ к ставленнику Господнему, уж коли не рукой тронуть, то хотя бы глазком поглядеть. Где тут пробиться на свидание с ним! Но Венец и тем был счастлив, что не свершилось худого, а что праздник вокруг Григория, а надо быть, и в нём самом. На том: Слава Тебе Исусе Христе, Господи наш!

Не сломлив душою, Григорий вынес покаянные тяжкие будни в посте и молитве, в труде великом во Славу Божью, вынесет и праздник, павший ему в высокой его судьбе.

Но и ещё пожил Венец в Киеве с надеждою на случай, что сведет его с Григорием. Однако, не чая того, встретился с Всеволодом Ольговичом. Тот всё ещё сватовал в заспинье у великого князя, был донельзя озабочен, но встрече обрадовался искренне.

Позвал к своему двору. Казал увлеченно новостройку, потчевал хлебосольно в высокой гриднице. Розовые стены крепко и чисто пахли смолами, и запах леса полнил её от полов до резных матиц145. Венец, чего ранее не знал во Всеволоде, отметил для себя немалый житейский ум, умение трезво оценивать события, предвидя должное, по его разумению, произойти в будущих летах.

Многое поведал он и о том, что происходило тут с Григорием, как показался тот великому князю и, чего не бывало с Мономахом ранее, в одночасье приблизил к себе мниха и подолгу держит у себя либо сам к нему спешит в Андреевскую обитель. Не диво, что помнил и знал Григорий Всеволода Ольговича, семейство их чтили и особо принимали в Болдине, но вот что сам Всеволод в ту пору из всей братии выделил и держал доныне в сердце мниха, тому Венец искренне подивился.

Казалось, мальчиком был старший Ольгович вовсе невнимательный к людям, никого особо не выделял, глядел мимо… Ан получалось-то наоборот! И это для себя отметил Венец.

Живя под рукою и по воле Мономаха, молодой князь сумел собрать под свою руку немало верных друзей. Новый двор его был полон не столько челядью, сколько верными друзьями, воинами, торговыми людьми, боярской молодью, взаправду служившей ему, умельцами, искусными хитрецами и духовным чином.

К ним, как понял из беседы Венец, причислил Всеволод и Григория. И не по своей воле, но по охоте самого молодого игумена, что и подтвердили в скором времени грядущие события.

Всеволод долго и с интересом слушал сказ калики о походе в Вятичи, требовал подробно передавать не только бывшее там с братьями, особливо с Игорем, но и речь его, разумения о том и о сём. Крайне заинтересовался задуманным походом в Суздальские и Владимирские земли.

– Эх, надо бы мне встренуться с братцем Андреем Юрьевичем! Ох как надобно! – оживился необъяснимо, даже ладони зачесал. Так захотелось ему поручкаться с Андреем. – Есть у меня и к Юрию Владимировичу слово, – будто бы сам с собою рассуждал Всеволод, не замечая Венца.

И вдруг обратился к нему впряка:

– Ты отсель, не заходя в Курск, в Игорево сельцо пойдёшь?

Венец кивнул согласно.

– Игорь тебя дождёт? Вместе пойдёте к Суздалю?

– Просил Игоря подождать меня. Посылал к нему, прежде как сюда идти.

– Скажи брату, что любо мне задуманное им. Любо и самому по всей Руси пройти, не с мечом, с поклоном и здравствием. Люд русский посмотреть, себя показать… Любо… Любо… Только ить подневольный я! – вскрикнул, но без тоски, а с какой-то затаенной мыслью. – Нельзя мне пока по Руси… Тут должен быть, при великом столе киевском, – последнее произнёс так, будто не в заспинье жил, по милости и воле Мономашьей, но сам уже держал великий стол.

Подивился той страсти Венец, но виду не показал – странными были те слова в устах подневольного.

– Скажи ещё Игорю… – начал было Всеволод, но оборвал себя на полуслове, подумал немного, решил определённо: – Пошлю с тобой к брату посланца своего – Лазаря, а заодно и к брату Андрею.

Счёл Всеволод, что не все можно доверить Венцу, потому и сказал о ближайшем к себе Лазаре, выбирая его послом.

Венца такое решение не обидело, брат он всем Ольговичам самый родный, самый близкий, но только не Всеволоду – сызмальства не было меж ними родства душ.

Но в ту встречу что-то всё-таки произошло, что-то потеплело обоюдно в душах их.

– Торопи, княже, посланца. Нынче в полдень уйду из Киева…

3.

До света покинули сельцо. Кони в тёплом полумраке назревающего утра шли вольно, находя копытом торную стегу146, пофыркивая и знобясь телом. Медленно восставал рыхлый, пока невидимый туман, и гулко в недалеком борку ухал бухолень147, подымая со сна раннюю птицу. Тишь царила вокруг, обволакивая каждый позвук мягкой оболочью, словно нарочно оберегая утреннюю землю от какого-либо беспокойства.

Игорь в белеющей помалу сутеми ушёл далеко вперёд от своих спутников, и когда рассвело, невмочно было угадать напереди ни его самого, ни коня. Однако отставшие хода своим коням не давали, по-прежнему, спустя поводья, дремали в седлах, доглядывая короткие по краткой ночи сны.

Игорь любил в походе, особливо по утрам, уходить далеко вперёд один, и в том ему не мешали. В этой одинокой походке хорошо думалось, облюбно и радостно было на душе, и ничто не мешало ей стремиться к горним высотам, жаждя Бога. Хотелось петь, и он, осенив себя крестом, начинал вполголоса повторять задушевные слова любимых псалмов, им же и переложенных с греческого на русский. Пел на свой особый лад – звучащей вокруг него и услышанной только им музыки.

С этих гимнов начиналось утро, и, омыв словом, как прозрачной водою, душу, Игорь радостно вступал в день. Сколько себя помнит, такая радость не оставляла его во все сроки.

В то утро после молитвенно торжественного строя захотелось высокого звонкого лада, и он, чуть даже привстав в стременах, попробовал знаемо вывести лихой походный зачин.

Не получилось. Голос его, всегда струйкий, вдруг с первым же произнесённым звуком осел, вязко густея в гортани, словно бы упёрся куда-то, напрягся, дабы осилить препятствие, и вдруг вовсе сломился, не подчиняясь ни воле, ни складу желаемой песни.

Игорь ещё несколько раз пытался затянуть её, как бывало, так, чтобы откликнулись окоёмные дали, зазвенело стозвонно небо, заулыбались лица спутников, подхватывающих припев.

145

       Матица – несущая балка; брус, на который настлан потолок.

146

       Стега – дорожка, тропинка, стежка.

147

       Бухолень – птица выпь.