Великий князь

Тот ответил:

– Я не под кем уделов не ищу… К матери иду в сельцо своё, был в Вятичах.

– Где? – спросил Изяслав.

– В Бодеве, Карачеве, Девяти Дубах, Неренске, Лопасне, в Талеже был.

Изяслав перебил:

– Карачев – твой удел?

– Отца моего, по Любечскому договору. Записан на меня…

Ни о чём более не спрашивали Давыдовичи, как только – кому и что принадлежит в Вятичах. Усомнились в том, что Неренск – град воеводы Петра Ильинича.

– Грады князьям принадлежат, а не воеводам, – сказал Владимир. – А Лопасня – деда нашего удел, и ни отцу твоему, ни нашему не была дадена в правление. О ней рядиться надо.

Игорь знал, что сей лесной град, выросший опекой Ярослава Мудрого, был даден в удел их общему деду Святославу, поставившему там свой красный двор и детинец140, и что тот передал Лопасню сыну своему, Олегу, но спорить с Владимиром не стал. Промолчал.

Грустная была встреча. И чего не любит ни один русский человек – ушёл Игорь из Новгорода Северского в ночь. Давыдовичи не отговаривали.

В Игоревом селе у матери прожил долго, как и не чаял перед походом. Любо было жить с ней рядом, да и не знал он её такою во всю свою жизнь. Мать наконец-то оправилась от горя и подолгу очень охотно говорила с ним об отце. Оказалось, что знает она многое, о чём он и предположить не мог. Ведомы ей до самых мелочей отношения Олега Святославича с Мономахом. И не тех лет, что сама застала, но далёких, когда отец только-только на конь сел и принял постеги, и во всю его недолгую горькую жизнь. И о Родосе рассказывала такое, о чём не ведал и Святозар. Игорь понял: со слов отца знает такое матушка. Сколь должна преданной и искренней быть любовь, коли доверял ей всё, без остатка, бывшее на душе и в памяти?!

От этих ли тихих бесед, от любви, равной к мужу и чадам своим, от доброты и веры истинной и скромной – мать не только много молилась, но почасту сидела за духовной книгой – захотелось Игорю подольше пожить с нею рядом. Лето долгое, успеет ещё и в Суздаль, и во Владимир. К тому же всё увиденное и услышанное в Вятичах просилось на пергамент. И он, сам того не ожидая, засел за писание.

Писалось легко. Без какого-либо напряга приходили нужные слова, но он понимал – творимое им ни в какое сравнение не идёт с писанием Венца. У того каждая буквица обретает особую плоть. Читаешь написанное им, пальцем по строке ведёшь, а перед глазами чудодейственным образом возникают вживе картины бытия. И люди, о коих пишет Венец, живут перед глазами, слышатся ясно их речи, видятся повадки, и даже думы их открыты.

Так у Игоря не получается. Зато написание обильно самыми мелкими былями, названиями урочищ, рек, именами людей, малыми событиями, подробностями быта, воспроизведением чисел и счета, перечнем строений и укреплений, любым людским задельем и наличием душ в Карачеве ли, Девяти Дубах або Лопасне, в Талеже, либо в других окольных селищах, в коих не токмо удалось ему побывать, но о коих пришлось слышать. Заносит Игорь в свою путевую листвицу многие собственные мысли о прочитанных книгах, о встречах с мудрыми людьми, приводя почти дословно их речи, свои раздумья о земле и Боге, о всём, до чего досягает разум. Чается Игорю, что всё это станет очень необходимо в жизни, в его служении людям и Богу.

Каждый новый лист начинает он с краткой молитвы, помогающей в этом новом деле.

Рано и чудодейственно выучившийся читать, Игорь и писать начал очень рано. Далась ему эта наука легко как на родном наречии, так и на греческом. Все его учителя, от матушки до святого отца Серафима, дивились редкому дару этому, а он сам и не замечал его. Проще всего запомнить ту или иную буквицу, звучание её, как столь же и воспроизвести писалом.

В душе Игоря постоянно звучала музыка слов, которая легко организовывалась разумным смыслом. Постичь смысл, уяснить его было постоянной, но опять же незаметной, работой души.

Греческий дался и вовсе легко. Он немало удивил отца, когда всего лишь в пять лет не только споро и без ошибок прочёл из «Девгениева деяния»141, но и пересказал прочитанное по-русски. В пять читал, а без малого шести лет владел писалом, переписывал не только даденное в урок, но и многое по своей охоте.

Никогда не писалось Игорю с такою радостной страстью, как в те дни, проведенные в сельце его имени, рядом с матерью.

Но истинным праздником стало чтение написанного. Он приходил к матушке в светлицу в каждое повечерье, принося с собою сотворенное за день, и она, занятая рукодельем, слушала с таким участием и радостью, что это умиляло до слез в голосе.

Как-то, прослушав сказание о граде Лопасне, она и сама прослезилась, радая услышанному. Поднялась, подошла к нему и, как вовсе маленького, обняла, прижала к груди и долго гладила дланью по волосам, приговаривая:

– Дитятко моё разумное, дитятко славное, дитятко…

Он, не противясь ласке, не стесняясь её, как бывало в давнем, прижимался к матери, по-щенячьи подбадывал её руку.

Пусть длится так долго-долго, пусть всегда будет материнское тепло и он – вовсе маленькое, разумное, славное дитятко…

А потом они сидели, прижавшись друг к другу, до самой поздней летней сутеми, одинаково ощущая рядом третьего. Она – мужа, он – отца.

И Олег Святославич, вызванный их любовью, направленный к ним помыслом Божьим, сидел рядышком, любуясь ими. Достало только протянуть руку, чтобы коснуться добрых рук его, – но ни мать, ни сын не делали этого – для великого единения живых с навсегда ушедшим.

– Пойду я, – тихо сказал отец, подымаясь с любимой стулицы, коя всегда стоит застланной в светлице матери.

– Иди, – согласилась она, и отец исчез.

Матушка тоже поднялась, отпуская сына из объятий. И он поднялся, уже не малыш, не дитятко, не по годам взрослый и разумный отрок, но юноша, почти муж.

Мать сказала:

– Игорю, в Спасовой божнице, в книжной схоронке отцовой трудится Ивор. Знаешь Ивора?

Да как же не знать ему старшего брата Любавы! Того самого, сына Дмитра, книжника и великого искусника по тонкому злато-серебряному кузнечному делу, гостившего у деда Мирослава на бортневых ухожаях, когда приехали они туда с Петром Ильиничем.

– Знаю! Знаю! Как не знать, – безмерно обрадовавшись, вскрикнул Игорь. И Верхуслава немало удивилась этому. Он и сам удивился, спросил:

– Зачем он там?

Мать объяснила, что позвала Ивора из Чернигова, где имел тот немалое книжное дело – злато-серебряную и переплётную мастерские, дабы попёкся об отцовой библиотеке. Многие книги обветшали, и надобно заново переплести их, а кое-каким и обложье поменять. Ивор не захотел доверить это дело ни одному из своих умельцев и сам пришёл в сельцо, до Игорева приезда дней за десять.

– Что же не сказала о том сразу? – вроде бы и упрекнул мать.

– Недосуг был. А потом ни тебе, ни ему мешать не хотела. Ивор, он каков – для него вопервах только дело. Как сел в схоронку, так оттуда и лица не кажет. Особо просил не тревожить. И мне тебя тревожить не пристало – твоё дело божье.

Так она понимала о занятии сына.

Когда вечеряли, снова вернулась к этому разговору.

– Пора бы мне и повидаться с Ивором, – сказала. – Сходи к нему, сыне, позови.

– Схожу, – ответил, радый такому предложению.

Она спросила:

– Сказ о Лопасне – последний в твоём писании?

Он кивнул. Поход в Вятичи был записан до буковки.

– Снеси листвицы Ивору, попроси переплести – пусть книгой станут. В поход с собой не бери, оставь тут, в тятиной схоронке.

– Я из Вятичей много книг привёз, – сказал гордо, забыв, что уже рассказывал о том. – И от святого отца Варфоломея, и с Девяти Дубов, и от старца в Талеже… Все и снесу Ивору… Пусть умножается отчая библиотека.

Наутро Игорь встал рано. Ещё и коров не собирали в стадо, и в тихом сельском предрассветье только и слышна была лёгкая поступь от домов к хлевам, ласковая бокота, сытые вздохи скотины и звонкий постук молочных струек в берестяные донца подойников.

140

       Детинец – укреплённый княжий двор внутри кремля; внутреннее укрепление города.

141

       «Девгениево деяние» – древнегреческая повесть, которая была переведена на Руси одной из первых.