Страница 30 из 47
Под самую Ильинскую гору выкатил походный чин и застыл, подчинённый руке воеводы.
Пётр Ильинич вышел из саней и, перекрестившись на колокольню храма, встал на колени. И все как один в походном полку сделали то же. Молились под звон встречных колоколов, под ликующие крики с городских стен, а посадские люди сыпали уже навстречу, оглашая округу бестолково радостным ором.
В ночь Крещения Господня весь Неренск собрался на льду реки Нереты. Отслужив молебен, православный клир отпустил христиан к питию и веселью. И закружился, хороводясь, праздник, невзирая на лютую стужу.
Игорь сбросил на лёд шубейку, скинул кафтан и зимние, отороченные густым мехом княжеские поступки, сметнул с плеч рубаху и, оставшись в одних коротких исподних портах, перекрестясь, шагнул голой ногою на лёд. Чёрная вода ярдани вдруг разом просветлела, и за клубами рыхлого пара, за едва уловимой рябью на её поверхности увидел Игорь ясно глубокое дно. В крохотный единый миг холод сковал тело, воздвигнув пред ним невидимую, но очень крепкую стену, и все вокруг, весь мир, все люди, окружившие ярдань, все-все и всё-всё воспротивилось его движению. А особливо Святослав, удерживал брата взором, полным тоски и ужаса.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Разбилась, рухнула перед Игорем невидимая стена, звонко и весело вскрикнула река Нерета, погружая Игоря в студёное и жаркое лоно. Следом за Игорем шагнул в ярдань Венец.
Глава шестая
1.
С похода в Вятичи Игоря не оставляла и на мало страсть к странствию.
Вернувшись по весне в Курск, братья не нашли там ни матери, ни Всеволода. Всеволод всё ещё сватовал в Киеве под рукою Мономаха, а мать удалилась в Игорево сельцо со всей своей челядью.
Большие курские люди уговаривали Игоря сесть тут княжить по праву отца своего, потому что Всеволод вовсе не печётся об уделе. Пётр Ильинич советовал то же, но Игорь не поддался на уговоры, сославшись, что надобно ему повидаться с матушкой.
Венец просил не спешить с отъездом, а дождаться болдинского мниха Григория. Сей чернец мог быть зело полезен в начатом ими деле. Но Игорь рвался в путь. Знал Венец: не только к матушке спешит, но жаждет суздальских и владимирских весей. Ещё в Вятичах решили, что следующий поход их будет в Белую Русь.
Не внял Игорь просьбам друга, условились, что сыщет его Венец в тех землях после встречи с Григорием або и его с собой увлечёт.
Всего лишь с тремя верными паробцами, чуть старше его самого, отправился Игорь в дорогу.
Шли верхами о двух поводных конях на каждого, без броней, без ратного оружия, с одной только малой поклажей, одетые в простое платье – не понять, чьи люди: либо мастеровые, либо пашенные кресники, либо княжие челядники.
Сам Игорь – в просторной домотканой одёже: льняная долгая рубаха с расшитым воротом враспах, лёгкие порты, вправленные в голяшки высоких сыромятных поступков, а поверх, на плечах – не кафтан, но чёрная, в синеватую линь то ли мнишья ряска, то ли заношенное корзно, на голове старенькая скуфейка. Не угадать в таком наряде князя. И только умные, но всё ещё по-детски озорные и добрые глаза да независимая осанка с гордой посадкой головы выдают отрока, не равного другим. Но это только на взгляд человека недосужего, пытливого взором, себе на уме – смотрока. А для встречного люда одинаково – странник и странник, коих немало по долгим русским дорогам.
Игорю нравится наряд, чувствует он себя в нём ничем не стеснённым, куда более защищённым, чем в княжеской справе, да и не о защите печётся отрок, но о том, что ближе он и доступнее в такой одёже всем встречным и поперечным, без разбору чина и звания.
Нравится Игорю ютиться в простых домах пашенных кресников либо ремесленников, где в зимней истопке собирается на ночь вся многолюдная семья. Его не смущала духота, теснота и храп, как то бывало в Вятичах, любы ему и летницы с просторными горницами и спальнями, постели на высоких сенях, равно как и каморы людей, занятых ткачеством, где посреди жилища стоят древние кросна132, и запах пеньки, нитяной пыли, свежесотканных холстов щекочет ноздри.
А боле всего любо отдыхать Игорю в дороге, под открытым небом, на людских усёлках, кинув под куст моховки133 дорожную ряднинку, и долго лежать лицом в зенит, пока чёрное летнее небо не снизится до самых глаз и не заслепит их синим светом, и покроет, и убаюкает до золотого звона первой пчелы, до мягкого гула шмеля, мокрого от росных кроплей. Любо бывает в путях, не токмо по весне або летом, но в осеннюю непогодь и зимнюю стужу – кинуть под навесцы на умятое сено долгополый тулуп, зарыться в сыто пахнущую баранью шерсть и подолгу слушать, задремывая, как сладко жвачат коровы, тихонечко беседуют с Богом ягни и кони сухо и вкусно пошуркивают мягкими губами овёс в торбах. Любо! Ох как любо!
Но боле всего отрадно слышать в пути слово, произносимое каждым, с кем входишь в беседу, всегда по-нову, всегда наособину хранящее в себе нечто тайное, заветное, неудержимо озорное, весёлое и мудрое, и всегда неожиданное в устах произнесшего.
Не любит свободный русский люд рядиться в одежды, чваниться своею песью, похваляться женою и детьми, многосильной родовой либо дорогими украшениями и великим златом, но в слове своём, в сказе, в лёгкой балаботе134, в торгу ли на городском полку135, в песне и былине изукрашен и неудержим русский человек. Даже молчун от века, от которого и словечка порою не дождёшься, вдруг в одночасье скажет, что мёдом смажет.
Любвеобилен в своей речи русский человек, щедр на красное словцо.
Для Игоря суть дороги – людская речь. Для многих она как воздух – и не замечают, что дышат. Игорю – как питие для жаждущего, хлеб для алчущего.
Не минул он при начале похода Ольгова града. Снова сидели в гриднице136 посадника ночи напролёт. Игорь всё спрашивал и выспрашивал, а боярин Святозар не просто отвечал, но плёл словесное кружево, ткал холсты былого нить к нити, свивая верви137 славы и беды, сопрягая прошлое с настоящим в нерасторжимую связь.
Не сделает Русь и шага вперёд, коли забудет прошлое, а паче если заставят её забыть. Будет тогда топтаться на месте, как конь на болоте, медленно погружаясь в топь, пока за волосы сама себя с конём вместе не вытянет, оглянувшись позадь. Ох как тяжко тягать себя из трясины только за одно, что позволил не помнить прошлого!
В свои отроческие годы понимает Игорь многое, что и старому не понять. Дивится тому боярин Святозар, и ещё щедрее становится на слово.
В Новгороде Северском, куда после Ольгова пришёл Игорь, сидел посадник дяди Давыда и гостевали Давыдовичи – Владимир с Изяславом. Братья были старше, но никогда не упускали случая, когда жили Ольговичи в Давыдовом зачужье, подразнить Игоря, вызвать на драку. Дразнились вроде шутя, но лупили взаправду. Доставалось от них лихо. Кабы не Венец, встававший на защиту, так и жить бы в неотомщённых обидах. Но того Игорь не помнил, не держал в сердце даже самого малого зла на двоюродных братьев, а потому и рад был встрече.
Но они приняли Ольговича настороженно: «К чему прибежал? Чего так вырядился? Почему без оружия и всего лишь с несколькими паробцами?»
Не спросили вслух, но заподозрили в недобром. Владимир вёл себя самотно138, чинясь не в меру, и не преминул сразу же сказать:
– Новгород Северский – мой удел. Тому есть жалованная, – и возвеличился, влоза139 глянув на Игоря.
132
Кросна – ткацкий станок.
133
Моховка – ягода, теперь уже выродившаяся, похожая одновременно и на смородину, и на крыжовник.
134
Балабота – болтовня, лёгкий разговор.
135
Полк – рынок, место торговли.
136
Гридница – покои или строения при дворце княжеском; приёмная, где князья принимали запросто.
137
Вервь (вервие) – верёвка, сплетённая из толстых нитей.
138
Самотно – выделяя, выпячивая себя.
139
Влоза – нахально.