Страница 27 из 47
– Поезжай, брате, без опаски к отчине своей. Никто тебе вреда не причинит. А я тут буду, в своей отчине.
С радостью приняли черниговцы к себе Олега Святославича.
Так оно было. Но не так написалось. И ещё не написалось о многом, что, скорбя, помнила душа его – о Святополке, об Итларе, о Китане…
Томимый сомнениями, вспоминая былое, не вошедшее в его рукописание, скорбя и болезнуя сердцем, Мономах, мало не доезжая до Киева, повернул к Михайловскому Выдубецкому монастырю, отослав всех сопровождавших его.
Ехал один верхом по знакомой и любой ему дороге. Казалось, и малой пяди не осталось вокруг, кою не держала бы память. Не счесть тут следов своих. Бывало, на дню по нескольку раз наведывался князь в келью к Селивестру. Сколько было продумано важного им по пути сюда и обратно, сколько проведено дней и ночей в молении, чтении и письменном труде в самом монастыре…
Место это для строительства вотчего монастыря облюбовал отец, обустроил, огородил, возвёл новые храмы взамен обветшавших и рухнувших к тому времени стародавних божниц, поставленных тут ещё при крещении Руси. Выстроил рядом и свой княжеский красный двор, спалённый уже после его смерти ханом Боняком. Поныне монастырь зовётся в людях Всеволожьим.
Дорога полого и длинно поднималась на холм, но Мономах для укорота пути свернул на крутую тропу. Ехал меж могучих дерев, пригибаясь к самой конской холке, но на возвышеньи лес расступился, и стало далеко видать: и Днепр, и выдубецкую переправу, и далеко, до окоёма, всю заднепровскую ширь и близкую мель под крутояром, ту самую, на которую выдубнул111 низвергнутый с гор языческий бог во времена пращура – Владимира Крестителя, им же и поставленный на киевских горах.
Селивестр очень хотел включить это предание в новый летописный свод, чем-то было оно любо его сердцу. Но Мономах воспротивился и теперь думал, почему так поступил. Скорее, из-за того, что взято было предание Селивестром из рукописей, принадлежащих Олегу Святославичу. Он вообще старался ограничить привлечение их в Новый свод. Хотя в глубине души многое в тех писаниях нравилось. Как, впрочем, и то, что им решительно было отклонено.
Когда русские люди, сбросившие с холма языческого идола, волокли его к Днепру, избивая по чреву, то внутри того плакал и стонал от боли голос. Посвящённые говорили: «Чёрт блажит. Ох, тяжко ему! Повяжем камнями и кинем в реку. Захлебнётся нечистый!»
Свалок112 тот и доныне называется Чёртовым Беремищем. А когда канул на дно брошенный в Днепр идол, то другие русские люди шли берегом по течению реки, плакали и молили: «Боже наш, не тони, не тони, Боже! Выдубай к свету! Не оставь нас, Боже! Выдубай!» И выдубнул со дна на эту вот рень113, что лежит под холмом распростёртой штукой рытого бархата.
Мономах, остановив коня, глядит туда всё ещё острым, всё ещё дальним взором, и кажется ему, что посередь песчаных задувок ногами к воде, а головою к Выдубецкому холму всё ещё лежит могучее тулово идола, стеная и плача: «Володимир! Володимир князь, не ты ли привлёк меня на горы киевские! Не ты ли утвердил тут веру в меня. Почто гонишь ныне?! Почто губишь?»
– Господи, спаси и помилуй нас, – закрестился князь, отгоняя прочь дьявольское наваждение и уясняя суть стенаний и плача: днепровские крикливые чаицы ссорятся меж собою на песчаной рени. – Огради мя, Господи, силою честнаго и животворящего Твоего креста!..
Молитвою отогнал князь чёрную эту блазнь114, но на душе его не просветлело, томилась душа в потёмках разума.
Без игумена Селивестра сирым явился ему вотчий монастырь, но, поборов в себе неприятие, отошёл князь на долгое моление в собор Архангела Михаила пред святые иконы.
Молился весь остаток дня, всю ночь, пребывая на миг в забвении и снова взывая к Богу, прося простить ему все прегрешения, бывшие в долгой и суетной жизни.
Потом и без малого отдыха читал в игуменской келье свои Поучения, радуясь искусному слогу и негодуя на себя. Снова молился. Канули в Лету три дня его жизни тут, в молитвах и раздумьях. А когда занималась заря четвёртого дня, Бог прояснил его разум. Собственноручно развёл огонь в малой печурке и, когда хорошо и жадно зализало смольё пламя, разъял на листы собранное в книжицу Поучение и стал не торопясь отдавать листвицы огню.
Пусть памятуют далёкие потомки его таким, каким будет угодно Богу. Он отдал всю свою жизнь в руци Его.
Грешный человек не вправе творить образ свой так, как ему вздумается. Хотелось ему совершить благое дело, но грехи оказались сильнее благих дел. Так он рассудил для себя, а как о том рассудят люди – на то воля божья.
После того как сожрал огонь последнюю страницу, стало Мономаху вдруг легко и вмочно, и ощутил он в себе прилив новых сил, был бодр и вполне здоров.
Не вспомнилось князю, утекло из памяти, что остались в Переяславле у Селивестра черновые листы, собственноручно написанные им в тяжких и сладостных муках творчества. Они-то и придут к потомкам через многие века, не убоявшись ни огня, ни тлена.
5.
Неоправданно долго, по мнению Петра Ильинича, задержались в Бодевском селище. Вконец заговорил молодших хитроумный Потка, таскал их по окольным скрыням, где сидели тайно то ли монахи, то ли волхвы, великие знатцы в книжных премудростях.
Дружинники время зря не теряли, кто бегал на ловы, кто искусничал в ручном заделье, починяя и ладя местным конскую сбрую, налёзывая115 ножи, топоры, косы. Кто-то орудовал в местной корчице116, захудавшей со смертью последнего здешнего кузнеца (других не оказалось), раздувая мехами огнь в горне, добела каля железо, постукивая тяжко молотом и весело – деловыми молоточками, а кто-то и привадился к сладким бодевским вдовицам, нажирал силу и терял в весе.
И только одному воеводе недостало дела, исслонял он все селище вдоль и поперёк, исходил ближние и дальние угодья, доторокся до лесных заимок и печинок117. Повзорился на всё и всё, чего надо было, ощупал. Наконец и ему поделило118. Уловил Потку, поставил перед собою столбушком. При допросе боярском Потка не так и красноречив оказался, всё боле мекал да бекал и почасту лез пятернёю в затылок. Непамятлив вдруг оказался, в счету слабоват, складывать однако умел, вычитать не ведал. Но боярин и без его голосу знал всё: сколь жита сеет селище, сколь убирает, каков бортневый сбор и сколь задельных у Бодевы ухожаев. Знамо было ему и о великих куньих ловах, и о бобровых добычах, о птице всей и рыбных запасах, а ещё о том, сколь прибыльным мог быть гончарный промысел (по притокам Навли первостепенные гончарные глины) и какими умельцами в том искусстве в недавние времена были бодевские…
Не хватило пальцев загибать Петру Ильиничу, о чём он ведал, даже самом тайном из жития лесной Бодевы.
Закончил спрос тем, что велел старосте собирать сход, дабы высказать людям прямо об их житье-бытье и спросить принародно, как далее они думают вековать, под кем себя числить, какому Богу молиться и за какой закон по чести стоять.
Жестко было слово, но выю сходу не ломил и свою не кланял. Всё, что думал, как на духу высказал, всё, что услышать хотел, так и вопросил.
Таким не знал Игорь Петра Ильинича, он и на сход попал в самый конец его речи, но потрясли молодого князя слова те и весь вид боярина, беспощадно-укорливый, но полный одною только правдой, а потому до жути суровый.
111
Выдубнуть – вынырнуть.
112
Свалок – береговой спуск.
113
Рень – мель.
114
Блазнь – соблазн, искушение, всё то, что кажется.
115
Налёзить – наточить.
116
Корчица – кузница.
117
Печинка – далёкое местечко, зимовейка, избушка с промысловым земельным наделом.
118
Поделило – нашлось дело.