Страница 21 из 25
— Весной сулили по десять килограммов зерна на трудодень.
— А дали?
— По сто грамм зерна… и арбузов… много чего-то, — ответил Семин, даже не покраснев.
— Сто граммов? Такую норму курице на день дают в хороших колхозах. Что ж, неурожай вас подкосил? — все так же мягко спросил Аким Морев.
— Урожай был великий… да не убрали: просо под снег пошло, и все такое прочее, — ответил Гаранин, помахивая правой рукой, будто что-то рубил.
— А что это «и все такое прочее»?
— Да так… всякое, товарищ секретарь обкома. Стихийное бедствие… и прочее.
— Чем же живут у вас колхозники, ежели на трудодень получили по сто граммов? — задал вопрос Аким Морев, обращаясь к Ивашечкину.
Ивашечкин растерялся. Но тут вступился, будто на таран пошел, предсельсовета Гаранин.
— Да вот так… живут уж! — уверенно сказал он, блеснув глазами.
— Живут ли?
— Не умирают… уповая на будущее, — подчеркнул Гаранин и сердито посмотрел в лицо Акима Морева, как бы говоря этим: «летаете тут — галки».
По выходе из правления колхоза Аким Морев раздумчиво произнес:
— Пока что мрачно, словно в подземелье.
Астафьев, хотя перед этим и решил быть осторожным с секретарем обкома: «А то черт его знает, как он повернет», — не сдержался:
— Теперь видите, какая назревает катастрофа?
Аким Морев, который и без Астафьева видел, в каком положении находится колхоз, сорвался:
— Чего это вы нажимаете, и все на то же место!
— Не я, жизнь нажимает.
— Нет, не жизнь, а вы. Катастрофа? У вас в районе тоже катастрофа?
— Тени даже нет.
— А тут долдоните: «Катастрофа». Здесь, очевидно, разрушают колхозный строй… И то — надо изучить, а не в панику ударившись, пороть горячку.
— Зайдемте к моей крестной, — предложил Астафьев, снова злясь на секретаря обкома: «Беда лезет в глаза, как поднятая бурей мякина, а он… все смягчает… подыскивает эластичные формулировки. Буду осторожней: пусть на него сами факты напирают!»
Дом крестной Астафьева, Елизаветы Лукиничны, стоял в центре улицы, на красной стороне. По всему видно, он строился любовными, заботливыми руками: фасад украшен причудливой резьбой, а крыша покрыта железом, перед домом палисадник. И все: толстые бревна, уложенные венцом, и рамы окон, и резьба, и забор палисадника — почернело, а крыша проржавела так, что кажется рыжей. Почти такие же дома тянутся и дальше, но крытые черепицей, которая местами уже провалилась, или побуревшей соломой, а за ними, на второй улице, — подслеповатые землянки, мазанки… Тут и там дома с забитыми окнами, кое-где пустыри, заросшие крапивой, с провалами погребов.
Аким Морев, всматриваясь в улицу, задумчиво произнес:
— Оскудело село-то. Но в этом есть и положительная сторона: люди ушли в город, на строительство заводов, влились в коллектив рабочих. За эти десятилетия у нас в стране рабочий класс увеличился втрое. Конечно, за счет деревни.
— Да-а, — неопределенно протянул Астафьев и почему-то повел его не к крестной, а куда-то в сторону, говоря как бы между прочим: — Мы с вами находимся в верхнем течении реки Иволги. Как и многие здешние речушки, она в половодье буйная, а летом тихая. А вон и «гидра», как зовут ее колхозники.
Они стояли на плотинке, прорванной в середине. И на плотинке и на отводных канавах — на всем лежал налет той покинутости, какая бывает на старых скотных дворах, предназначенных на слом: дамба поросла высокой сухой полынью и крапивой, в гидростанции (под нее, видимо, был приспособлен старый амбар) окна и двери выдраны, а вон кто-то принялся уже и за крышу.
— Что же тут стряслось? — спросил Аким Морев.
— До войны колхозом руководил муж крестной, Афанасий Иванович. Он вместе с колхозниками построил плотину вон там, повыше, и отводные каналы орошали ту долину, что лежит ниже. Выращивали помидоры, капусту, огурцы и даже картошку. Тогда колхоз вошел в число миллионеров, и тогда же появились дома, какие вы только что видели… А там, на второй улице, в землянках — переселенцы из Орловщины… После войны переехали.
— Ну, а яснее?
«Э, нет! Хватит: уже раз нарвался. Теперь получай только факты», — подумал Астафьев и с подчеркнутым хладнокровием продолжал:
— С группой колхозников Афанасий Иванович в первый год войны ушел на фронт и погиб под Сталинградом. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. После Афанасия Ивановича колхозом сначала завладел Гаранин, ныне предсельсовета, потом Ивашечкин… И вот Гаранин, Ивашечкин и бухгалтер Семин решили на этом месте воздвигнуть гидростанцию.
— Вы это не одобряете?
— Одобряю, и весьма. Но какова цель?! — вдруг опять сорвался Астафьев.
— Какова бы ни была цель, но гидростанция принесет пользу колхозу.
— Построенная — да. Но ведь один строит с целью поднять благосостояние колхозников, другой — поживиться самому и попьянствовать. На вывозке навоза не попьянствуешь! А тут гидростанция. Ого! Электрификация социалистического сельского хозяйства! Ого! И областные власти пошли навстречу: отпустили кредит около восьмисот тысяч рублей. Гаранин, Ивашечкин, Семин пригласили строить станцию подобных себе. И «работа» закипела. — Астафьев болезненно улыбнулся. — Впоследствии крестная говорила: «Не поймешь, бывало, где вода льется, где водка». Некоторые запротестовали было, зная, что там, где водка, добра не жди. Гаранин отвечал всем одинаково: «Не подмажешь, не поедешь. Мудрая поговорка! А не нравится, тогда слагаю с себя ответственность. Сама бери бразды правления, а мы в сторонку и оттуда критиковать тебя будем». Одним словом, новая плотина была насыпана, гидростанция воздвигнута и назначен день торжественного открытия. На торжество собрались колхозники — с флагами, комсомольцы — с флагами, пионеры — с флагами, представители соседних колхозов — с флагами, районные власти — с флагами. Гаранин намеревался было уже открыть митинг, как… как плотину прорвало.
Аким Морев еще раз посмотрел на полуразрушенную гидростанцию, на черный зев — прорыв в плотине, на еще свежие, непобуревшие электрические столбы с беленькими чашечками-изоляторами, на прошлогодние заросли полыни, репейника, крапивы, захватившие берега и дно бывшего водоема.
— Акт составили: «стихийное бедствие», — тихо закончил Астафьев. — Секретарь райкома Ростовцев сие принял за чистую монету… и колхоз-миллионер, созданный огромнейшими усилиями народа, рухнул.
Аким Морев перевел взгляд ниже, за плотнику, на долину, которая когда-то орошалась. Там тоже все опустошено, заброшено, предоставлено крапиве, полыни и репейнику.
Елизавета Лукинична оказалась дома.
У нее на тощем, испещренном лучистыми морщинами лице бирюзовые глаза, взгляд которых в былые времена, наверное, «разил» парней. Увидев на пороге Астафьева, она засияла и быстро пошла к нему навстречу, говоря:
— Ванюшка! Крестничек! Проходи. И товарища своего зови. Вот радость-то мне! — И, поцеловав три раза Астафьева в губы, пожав руку Акиму Мореву, сразу же захлопотала на кухоньке, гремя самоваром.
Аким Морев осмотрелся.
Внутренний вид домика был еще более неказист, нежели внешний. Здесь деревянные стены тоже почернели, но вдобавок было и пусто: на окнах ни одной занавески, стол, местами изрезанный, не покрыт, вместо табуретов и стульев длинные скамейки. У порога стоптанные опорки от мужских сапог. В углу покрытая дерюгой кровать. Дверь в соседнюю комнату открыта, и через проем виден портрет на стене, вероятно Афанасия Ивановича, — бородатого человека с золотой звездочкой на груди, явно кем-то подрисованной потом… Там же вся стена увешана пучками трав, кореньев.
В памяти Акима Морева возникла плотина, полуразрушенное здание станции, заросшее дно бывшего водоема, оскудение в долине, бегущие во все стороны электрические столбы… а теперь вот эта пустота в доме защитника Родины, Героя Советского Союза, человека, который создал колхоз-миллионер… И у секретаря обкома невольно брызнули слезы, те слезы, что в народе называют «неудержимыми». Он их смахнул, а они снова полились.