Страница 1 из 12
Дафна Дю Морье
Синие линзы
Перевод Г. Островской.
Наконец настал день, когда ей снимут повязку и поставят синие линзы. Мада Уэст подняла руку к глазам и коснулась тонкой шероховатой ткани, под которой слой за слоем лежала вата. Ее терпенье будет вознаграждено. Дни переходили в недели, и она все лежала после операции, не испытывая физических страданий, но томясь от погружающей все в неизвестность тьмы и безнадежного чувства, что действительность, сама жизнь проходит мимо нее. Первые дни ее терзала боль, но милосердные лекарства вскоре смягчили ее, острота притупилась, боль исчезла, осталась лишь огромная усталость реакция после шока, как ее заверяли. Что до самой операции, она прошла успешно. На все сто процентов. Перспектива была явно обнадеживающая.
- Вы будете видеть, - сказал ей хирург, - еще лучше, чем прежде.
- Откуда вы это знаете? - настаивала Мада Уэст, стремясь укрепить тонкую ниточку веры.
- Мы обследовали ваши глаза, когда вы были под наркозом, - ответил он, - и вторично, когда вам ввели обезболивающее средство. Мы не станем вас обманывать, миссис Уэст.
Она выслушивала эти заверения два-три раза на день, но время шло, и ей пришлось запастись терпеньем: теперь она упоминала о глазах, пожалуй, не чаще, чем раз в сутки, и то не прямо, а стараясь застать "их" врасплох. "Не выбрасывайте розы. Мне хочется на них посмотреть", - просила она, и дневная сиделка проговаривалась, пойманная в ловушку: "Они завянут до того времени". Это означало, что до следующей недели повязка снята не будет.
Определенные даты не упоминались никогда. Никто не говорил: "Четырнадцатого числа этого месяца к вам вернется зрение". И она продолжала свои уловки, делала вид, что ей все равно и она согласна ждать. Даже Джим, ее муж, попадал теперь в разряд "они" вместе с персоналом лечебницы; она больше ничего не рассказывала ему.
Раньше, давным-давно, она поверяла ему все свои страхи и опасения, и он разделял их с ней. До операции. Тогда, страшась боли и слепоты, она цеплялась за него и говорила, мысленно представляя себя беспомощной калекой: "Что, если я навсегда потеряю зрение? Что тогда со мной будет?" И Джим, тревога которого была не менее жгучей, отвечал: "Что бы ни случилось, мы пройдем через это вместе".
Теперь, сама не зная почему, разве из-за того, что темнота утончила ее чувства, Мада стеснялась обсуждать с мужем свои глаза. Прикосновение его руки было таким же, как прежде, и поцелуй, и сердечный голос, и, однако, все эти дни ожидания в ней набухало зернышко страха, что он, как и персонал лечебницы, был к ней слишком добр. Доброта тех, кому что-то известно, по отношению к тем, от кого это скрывают. Поэтому, когда наконец настал долгожданный день и во время вечернего визита хирург сказал: "Завтра я поставлю вам линзы", изумление пересилило радость. Мада Уэст не могла промолвить ни слова, и врач вышел, прежде чем она успела его поблагодарить. Неужели это правда и ее агония окончилась? Мада позволила себе один-единственный, последний пробный шар, когда дневная сиделка уходила с дежурства. "К ним надо будет привыкнуть, да? И сперва будет немного больно?" - утверждение в форме беспечного вопроса. Но голос женщины, ухаживавшей за ней в течение стольких тягостных дней, ответил: "Вы даже не почувствуете их, миссис Уэст".
Ее спокойный, приветливый голос, то, как она перекладывала подушки и подносила стакан к вашим губам, легкий запах французского папоротникового мыла, которое она всегда употребляла, - все это внушало доверие, говорило о том, что она не лжет.
- Завтра я вас увижу своими глазами, - сказала Мада Уэст, и сиделка, залившись веселым смехом, который порой доносился из коридора, ответила:
- Да, это будет для вас первым ударом.
Странно, как притупились воспоминания о ее приезде в лечебницу. Врачи и сестры, принимавшие ее, превратились в тени, отведенная ей палата, где она все еще находилась, - просто деревянный ящик, западня. Даже сам врач, умелый и энергичный хирург, рекомендовавший ей во время двух кратких консультаций немедленно лечь на операцию, был теперь для нее только голосом, а не реальным лицом. Он появлялся, отдавал приказания, приказания исполнялись, и было трудно представить, что эта перелетная птица - тот самый человек, который несколько недель назад попросил отдать себя в его руки, который сотворил чудо с живой тканью, бывшей ее собственными глазами.
- Представляю, как вы волнуетесь.
Это был низкий, мягкий голос ночной сиделки, которая лучше всех остальных понимала, что ей, Маде, пришлось перенести. В сестре Брэнд дневной сиделке - все дышало бодростью дня, с ней появлялось солнце, свежие цветы, посетители. Когда она описывала, какая сегодня погода, она словно творила ее. "Ну и пекло", - говорила сестра Брэнд, распахивая окна, и ее подопечная прямо чувствовала, как от ее формы и накрахмаленной шапочки исходит свежесть, каким-то необъяснимым образом смягчая хлынувшую в комнату жару. А не то, ощущая легкий холодок, она слышала под ровный шум дождя: "Садовники-то будут рады-радешеньки, а вот старшая сестра останется без речной прогулки".
Так же и блюда, даже самые невкусные вторые завтраки, казались деликатесами, когда она предлагала их. "Кусочек камбалы au beurre [с маслом (франц.).]", - весело потчевала она, разжигая притупившийся аппетит, и приходилось съедать поданную вареную рыбу, начисто лишенную вкуса, ведь иначе вы вроде бы подводили сестру Брэнд, рекомендовавшую ее. "Пончики с яблоками... с двумя-то уж вы, конечно, справитесь", - и во рту появлялся вкус воображаемого пончика, хрустящего, посыпанного сахарной пудрой, когда в действительности он напоминал кусок размокшей подошвы. Бодрость и оптимизм сестры Брэнд не давали вам проявлять недовольство, жаловаться было бы оскорблением, сказать: "Дайте мне полежать спокойно. Я ничего не хочу" - значило проявить слабодушие.
Ночь приносила утешение - появлялась сестра Энсел. Она не ждала от вас мужества. Вначале, во время болей, она, и никто другой, давала болеутоляющие лекарства. Она, и никто другой, взбивала подушки и подносила стакан к запекшимся губам. А когда потянулись недели ожидания, ее мягкий, спокойный голос говорил подбадривающе: "Скоро это кончится. Нет ничего хуже, чем ждать". Ночью, стоило только прикоснуться к звонку, и сестра Энсел была у постели. "Не можете уснуть? Да, это ужасно. Я сейчас дам вам порошок, вы и не заметите, как пройдет ночь".