Страница 22 из 25
После небольшого совещания было решено послать Свенторжецкому ответ на его письмо, адресованное, хотя не кают-компании, а Арамису, но которое является ответом на кают-компанейское письмо. В этом письме кают-компания броненосца «Орел» заявляет Свенторжецкому, что никто не может запрещать или разрешать поступать ему так, как ему заблагорассудится (а в своем письме к Арамису, Свенторжецкий, не прямо говорит, что подаст рапорт, а просит разрешения подать) (Должно быть, он считает это джентльменством высшей марки, все равно, что спрашивать своего врага: «Разрешите вам треснуть в морду!») Затем совершенно резонно дается ему понять, что он несправедливо набрасывается на старшего офицера, ибо не в его власти было воспрещать послать наше письмо, даже если бы он был против этого, ибо как председатель кают-компании он имеет в частных делах лишь свои два голоса, которые могут быть покрыты большинством голосов и, наконец, опираясь на его же слова, что ему в высшей степени неприятно возникновение глухой борьбы на эскадре в такое время, кают-компания предлагает ему путем личных объяснений дойти до какого-либо результата в ту или другую сторону.
Предложение было принято, и в один прекрасный день Гире поехал на «Суворов» объясняться. Объяснение было очень долгое и результатом его [стало] следующее: Гирсу удалось доказать ему, что он поступил с Шупинским невежливо и Свенторжецкий согласился или извиниться перед Шупинским, или дать ему удовлетворение, смотря какое требование он ему предъявит. Итак, с этой стороны вопрос исчерпан. Теперь остается другой еще инцидент, который также надо было уломать, это оскорбление Свенторжецкого всей кают-компанией «Орла».
Свенторжецкий требует, чтобы кают-компания перед ним извинилась, это бы еще ничего, можно было бы устроить, написав ему так: по получении извинения Вашего перед Шупинским, кают-компания считает себя удовлетворенной и в свою очередь приносит свое искреннее сожаление и извинение за причиненные Вам в письме от такого-то числа неприятности. Но дело в том, что Свенторжецкий непременно настаивал на том, чтобы в извинительном письме не было ссылки на Шупинского, ибо он считает полученное им оскорбление совершенно особым и ничего общего не имеющим с делом Шупинского. Очевидно, он хочет, чтобы у него в руках был документ, ставящий нас в очень некрасивое положение. Вот, мол, вся кают-компания перед мною извиняется в том, что поступили относительно меня бестактно и глупо, с этим уже не может согласиться наше самолюбие. Несмотря на все старания Гирса убедить его, что это невозможно, тот стоял все время на своем. Так Гире и приехал обратно, покончив с одним делом, но не подвинув другое не на йоту.
В кают-компании предложение Свенторжецкого возбудило только смех. Однако к чему-нибудь да надо было прийти. Однако пока мы еще не пришли ни к чему, т. к. нас отвлекло в сторону другое дело, более веселое и приятное. Решено в воскресенье пригласить с белого «Орла» несколько сестер и провести денек в женском обществе, которого мы были лишены с лишком 5 месяцев. С «Бородино» попросили музыку, закатили на славу обед и превесело провели время, чему немало способствовало также очень приятное пение сестры Клэм. Голос не сильный, но очень мягкий. Принимая во внимание еще и то, что кроме матросской ругани (да и офицеры не очень-то отставали) ничего за 5 месяцев мы не слышали, станет вполне понятно, что все пришли в дикий восторг, когда в нашей кают-компании, убранной тропической зеленью (тоже вещь давно не виданная) зазвучал женский сопрано.
Наконец, сегодня было послано Шупинским письмо Свенторжецкому и сейчас получен от него ответ. Содержание его неизвестно, т. к. Шупинский в дозоре и письмо лежит нераспечатанным. С этим же ответом получена небольшая записка от него же Бирсу, в которой он просит кают-компанию дать ему ответ решительный завтра вечером по постановке на якорь (завтра уходим на эволюции). Но так как наш ответ зависит от содержания письма, полученного сейчас Шупинским, то решено обсуждение вопроса отложить пока до его возвращения, т. е. до завтрашнего утра.
4 февраля
Действительно, сейчас же по постановке на якорь был послан Свенторжецкому ответ, содержание которого мне неизвестно, ибо я был на дежурстве и оставался все время ухода эскадры в море здесь. Потом только по возвращении на броненосец я узнал подробности. Оказалось, что письмо к Шупинскому заключало в себе извинение в самой вежливой и корректной форме. Наше же письмо к нему было очень неопределенное, т. е. оно хотя и не заключало в себе формальной ссылки на извинение перед Шупинским, но также и не было формальным извинением, а так, что-то среднее. В этот же вечер был получен ответ, обрадовавший и отчасти удививший всех. Письмо опять было адресовано на имя старшего офицера и заключало в себе приблизительно следующее:
«Милостивый Государь, многоуважаемый Константин Леопольдович!
Благодарю Вас за то письмо, которое я получил сегодня тотчас же по постановке на якорь от кают-компании броненосца “Орел”. Спешу Вас уведомить, что все документы, как и письма, относящиеся к возникшему между нами делу, мною уничтожены. Твердо уверен, что отныне между нами упрочатся товарищеские отношения и никогда больше не возникнет такой переписки, не только в такое тяжелое время как теперь, о котором, может быть, эскадра и не помышляет (на что он намекает – неизвестно), но и во время глубокого мира. Прошу Вас передать кают-компании мои уверения в совершенном уважении.
Уважающий Вас и преданный лейтенант Свенторжецкий».
Нечего греха таить, что у нас все сильно обрадовались такому благополучному исходу довольно грязного дела, в которое мы попали. Этот же день, т. е. 1 февраля, ознаменовался приходом «Олега», «Изумруда», «Риона», «Днепра» и двух миноносцев – «Грозного» и «Громкого». Они еще в море встретились с нашей эскадрой и по приказанию адмирала прямо после громадного перехода приняли участие в общих маневрах. Вечером все вместе вернулись на якорную стоянку. На другой день все пошло по-старому. Кажется, конца не будет стоянке в Носси-Бе. Почти каждый день кто-нибудь да умирает, и то и дело видишь отваливающий от госпитального «Орла» миноносец с приспущенным флагом. Это дежурный миноносец идет в море хоронить покойника, и вслед за ним с судов торжественно несутся по рейду стройные звуки «Коль Славен». Грустное зрелище.
Nossi-Bé. 2-го Марта
Давно не брал в руки пера и не дотрагивался до своего дневника. Да и что было записывать, жизнь наша также в высшей степени однообразна. Одни и те же ученья, редкие выходы в море на стрельбу и на эволюции и, наконец, последнее время бесконечные погрузки угля. Таскали нашего бедного брата – мичмана с транспорта на транспорт и в заключение, как последний аккорд, мы 21/2 дня грузили уголь у себя, приняв около 2600 тонн. Такого количества угля еще никогда не было на нашем броненосце. Что ж делать, приказано взять и взяли, и я уверен, что если бы приказали взять 3000, взяли бы и 3000.
Небольшим развлечением для меня явился как-то суд особой комиссии, назначенной на нашем корабле, под председательством Юнга. Добровольский предложил мне и Сакеллари быть делопроизводителями суда, на что, конечно, мы охотно согласились, так как, во-первых, предстояло интересное нахимовское дело о бунте из-за сухарей, а во-вторых, как для меня, так и для Сакеллари, представляла интерес уже и самая процедура суда, ибо как мне, так и ему приходилось впервые присутствовать при решении человеческих судеб, а тем паче принимать в нем участие. Вскоре, однако, выяснилось, что делопроизводитель нужен только один, а не двое, и один из нас должен был остаться за флагом. Мы бросили жребий, который, к моему огорчению, пал на доктора Ватсона (новейшие клички: я – Шерлок Холмс, а Сакеллари – доктор Ватсон, почему – неизвестно). Я тем более был огорчен, что дело должно было слушаться при закрытых дверях и поэтому остаться в тайне. Однако вскоре я утешился и думаю, что для этого постарался Добровольский, т. к. я был назначен дежурным офицером и имел право присутствовать на суде. Положим, что обязанность моя была не из особенно лестных, ибо она заключалась только в вводе и выводе подсудимых и свидетелей, но я не обращал на это внимания и очень был доволен своим назначением. Первое время в кают-компании надо мной подшучивали, называя то Держимордой, то Свистуновым, но, видя, что я и на это не обращаю никакого внимания, перестали.