Путь. Записки художника

Я относился к Иосифу Александровичу с большой симпатией, хотя на собраниях у нас нередко происходили конфликты. Я всегда стремился к точности формулировок внесенных мной предложений в текст резолюции собрания или наказа Правлению. В то же время Серебряный, ставя мои предложения на голосование, нередко формулировал их искаженно, внося важные, внешне не всем сразу заметные, изменения. В таких случаях я выскакивал на трибуну, не прося слова (понимая, что неправильно проголосуют раньше, чем это слово для поправки я получу), забирал из рук Иосифа Александровича микрофон, говорил, что Серебряный искажает мои слова, и настаивал на голосовании моего предложения в точной редакции. Серебряный без сопротивления отдавал мне микрофон и не держал на меня зла за мой анархичный стиль поведения, понимая, что по существу дела я прав. Я даже думаю, что наши симпатии были взаимными, несмотря на противоположные характеры. Быть может, этому способствовала его дружба с Яшей.

Как-то Иосиф Александрович мне сказал: «Я верю вам – человек с такой улыбкой, как у Вас, не может обманывать». К сожалению, я потерял эту улыбку в 1976 году вследствие перенесенного неврита лицевого нерва, после которого рот у меня сохранил свойство улыбаться лишь в одну сторону, и вместо открытой улыбки стала получаться кривая ироническая усмешка, искажающая мое внутреннее чувство. Впрочем, это уже лирическое отступление в сторону, во всяком случае, это был еще не худший вариант – еще не такие несчастья посещают людей, и роптать мне не следует.

Однажды мы втроем: Серебряный, Яша Пастернак и я зашли в буфет, который был в то время в ЛОСХе, и Иосиф Александрович заказал три рюмки водки, по порции холодца и сообщил нам, что ему в этот день исполнилось 50 лет. Мы выпили за его здоровье, и он с грустью заметил, что очень неудовлетворен сделанным им в искусстве, что время уходит на преподавание в институте, на каждодневные дела в ЛОСХе, которые его влекут, к которым он уже привык, а в результате некогда сосредоточиться, некогда работать. Так скромно прошло его пятидесятилетие в Союзе художников. Наверное, не только мы с Яшей подняли рюмки с водкой за его здоровье. Конечно, были у него и другие встречи в узком кругу близких друзей, но не было официального парадного чествования, и то, что он его не устраивал, рисует его с самой привлекательной стороны.

Вполне естественно, что не всем нравилось его либеральное поведение. Связанный своим творчеством и дружбой с художниками академического искусства соцреализма, входящими в процветающий слой, враждебно относящимися к идее гарантированного минимума для всех членов Союза художников, угрожающего их привилегиям, он, тем не менее, был способен понимать необходимость изменений в силу того, что имел взгляды на искусство, выходящие за рамки его личного творчества. Злые языки говорили, что Юзя (так его называли близкие друзья) сидит сразу на двух стульях.

Забегая вперед, вспоминаю, как весело, хотя не без ядовитости, это было обыграно на том капустнике, который ЛОСХ устроил на I съезде художников. На сцене были недалеко друг от друга поставлены два стула. И вот сбоку, из-за кулис кто-то из ленинградских художников (скорее всего, Гриша Косов) с огромной раскрашенной маской из папье-маше на голове, в шаржированном виде с полным сходством передающей облик Серебряного, не спеша подходит к стульям, раздумывая, на который из них сесть. После некоторых сомнений он придвигает стулья друг к другу и садится сразу на оба – под веселый хохот делегатов съезда.

Думаю, что Иосиф Александрович смеялся вместе со всеми.

В этот период, между знаменательным собранием и I съездом художников, тема гарантированного минимума доминировала. Случилось так, что в Ленинграде побывал председатель Союза художников Харькова В. Сизиков, прекрасно знавший меня, окончивший институт раньше меня на один год, и, встретившись со мной, узнал о нашей инициативе. Она его захватила, и, вернувшись в Харьков, он рассказал там о ней. Следует ли удивляться, что Союз художников Харькова с энтузиазмом высказался за внедрение ежемесячного гарантированного минимума?

Для партийных властей это было уже ЧП, так как давало повод предполагать какую-то совместную организацию действий, почти что заговор, хотя все было делом случая.

Вскоре из аппарата ЦК КПСС в ЛОСХ поступило сообщение, что меня и Пастернака вызывают для беседы. В связи с тем, что Яша был болен, поехал я один.

Как сейчас помню роскошный двухместный номер с ваннами, гостиной с роялем, стоящем на полу, застеленном коврами. Мне сообщили, что меня на следующий день примет зав. отделом культуры ЦК КПСС т. Поликарпов, а пока я могу отдыхать. Я ходил взад-вперед по коврам, продумывая аргументы, которые буду приводить в доказательство необходимости осуществления наших предложений.

Я видел из окна, как внизу мимо гостиницы «Москва», где я предавался своим мыслям, текли вереницы автомашин откуда-то куда-то, как течет Время.

Жизнь шла своим неостанавливаемым потоком, в котором с прошлым сцепливалось будущее – и так без конца.

Есть ли в этом какой-то смысл или же это просто вереница событий, случайных и неслучайных, рождающих большей частью непредсказуемые последствия?

Те вопросы, которые волнуют живописцев ЛОСХа, совершенно неинтересны шоферам, сидящим в проплывающем потоке машин, а заботы этих шоферов не нужны жителям Таити, собирающим бананы в горах своего острова, верящим в своих древних богов, наполняющих их жизнь таинственным смыслом, непознаваемым – и потому неисчерпаемым.

Ход моих мыслей постепенно увел меня в сторону от предстоящей встречи, и я спустился из номера вниз, чтобы бесцельно побродить по Москве…

Поликарпов принял меня в огромном кабинете по-деловому и приветливо.

Я спокойно шел на эту встречу. К этому времени в результате опыта, приобретенного на многочисленных собраниях, происходящих в ЛОСХе, стала вырабатываться тактика поведения во взаимоотношениях с партийными руководителями, а также метод построения выступления с трибуны по острым принципиальным вопросам. Постепенно у меня сложилось представление о том, что некоторые из партийных руководителей сами почувствовали себя недостаточно компетентными для таких бесед в области культуры, не имея для этого необходимого образования. Однако, в силу занимаемого ими поста в партийном аппарате они были обязаны осуществлять контроль за развитием искусства. Любая конфликтная ситуация, особенно ЧП, отражались на их карьере, так как стоящее над ними начальство расценивало такие факты как свидетельство неумелости руководства творческими союзами, будь то на районном, городском или всесоюзном уровне. В силу этого многих из них часто интересовало не столько существо дела само по себе, сколько отсутствие в нем чрезвычайной ситуации, прежде всего политического характера.

В выступлениях партийных руководителей и в передовицах газет выработался общий трафарет их построения: вначале говорилось о несомненных успехах, достигнутых под руководством партии, а потом следовал раздел критических замечаний. Это были своего рода «правила игры».

Эти «правила игры» использовали и мы, преследуя свои конкретные цели, связанные непосредственно с обновлением искусства и системой его организации, избегая касаться вопросов политики. Чисто декларативное признание руководящей роли партии иногда было неизбежным в этих беседах. Оно было необходимо прежде всего для партийного чиновника, с которым шел разговор. Без такого признания исключалась какая-либо возможность плодотворного продолжения диалога, касающегося наших больных вопросов, с просьбой о решении которых мы к нему обращались.

В умении находить такие формы выражения своих претензий, которые могли дать плодотворные результаты, и заключалось продуманное и взвешенное умение «канатоходца», о котором я говорил во введении.

Требовалось четкое осознание грани, за которую нельзя переступать, не «загоняя в угол» собеседника и самого себя. Нужно было сохранить «открытую дверь» для продолжения разговора. Провал не только наносил вред делу развития искусства, ради которого был затеян весь «сыр-бор», но грозил также применением санкций – вплоть до исключения из Союза художников со всеми вытекающими отсюда последствиями.