Сальватор

"Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!" Однако по мере того, как король ехал дальше, все явственнее стали доноситься и другие призывы: "Долой иезуитов! Долой министров!"

Заслышав их, старый король остановил коня.

Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, снова заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами мятежные выкрики возобновились, несмотря на то, что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности; они и сами не понимали, каким образом призывы: "Долой министров! Долой иезуитов!" - которые солдаты пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.

В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент, - это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в тот день с буржуа.

Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему определенный политический выбор.

Он в другой раз остановился и оказался против высокого гвардейца атлетического сложения - Бари [Французский скульптор и акварелист (1795 1875 гт ), известен как анималист. Антуан-Луи Бари - автор рельефа "Лев" на цоколе Июльской колонны, установленной в Париже на площади Бастилии в честь граждан, сражавшихся во время революции в июле 1830 года (При меч пер )] непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа.

Это был Жан Бычье Сердце.

Он потрясал ружьем, будто прутиком, и кричал (а ведь он не умел читать!):

- Да здравствует свобода печати!

Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня пройти еще несколько шагов и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед - есть люди, которых словно притягивает опасность, - и, продолжая трясти ружьем, прокричал:

- Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!

Карл X, как все Бурбоны, даже Людовик ХVI, умел порой повести себя с большим достоинством.

Он знаком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек будто онемели.

- Господа! - произнес король. - Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали!

Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:

- Прикажите начинать парад, маршал.

Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место на фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.

Парад начался.

Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свой призыв. Большинство гвардейцев кричали: "Да здравствует король!" Лицо Карла X мало-помалу просветлело.

После парада король сказал маршалу Удино:

- Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.

И они снова поскакали галопом в Тюильри.

По возвращении во дворец маршал подошел к королю.

- Сир! - обратился он. - Могу ли я передать в газеты сообщение, что вы, ваше величество, удовлетворены смотром?

- Не возражаю, - отвечал король. - Однако я бы хотел знать, в каких выражениях будет сказано о моем удовлетворении.

Дворецкий объявил, что кушать подано, и его величество подал руку герцогине Орлеанской, герцог Орлеанский повел к столу герцогиню Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все перешли в столовую.

Тем временем национальные гвардейцы расходились по своим квартирам, но перед тем они долго обсуждали ответ Карла X Бартелеми Лелонгу: "Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали".

Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где оно было произнесено: Карл X сказал это на той самой площади, где тридцать семь лет назад возвышался алтарь отечества, и с него Людовик XVI принес клятву Французской революции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф д'Артуа, не слышал этой клятвы, ведь с 1789 года он находился в эмиграции.) И вот едва король удалился с Марсова поля, сдерживаемые дотоле крики вспыхнули с новой силой, вся огромная арена, казалось, содрогнулась, грянула "ура!", и в крике этом слышались гнев и проклятия.

Однако это было не все: каждый легион, возвращаясь в свой округ, уносил с собой возбуждение, которое почерпнул в общении с представителями всего Парижа, и гвардейцы распространяли это возбуждение на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в парижанах, они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то, что, напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть хворост.

Крики прокатились в толпе, делаясь все громче; стоявшие на порогах своих домов парижане потрясали шапками, женщины махали из окон платками и подвывали мужьям, но теперь отовсюду доносилось не: "Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!", а "Да здравствует национальная гвардия! Долой иезуитов! Долой министров!" Воодушевление переросло в протест, а протест уже грозил мятежом.

Те легионы, что возвращались по улице Риволи и через Вандомскую площадь, должны были пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. Вот уж там крики обратились в вопли! Несмотря на приказы командиров следовать дальше, легионы остановились, гвардейцы забарабанили прикладами о мостовую и взвыли: "Долой Виллеля! Долой Пейроне!" - да так, что в домах зазвенели стекла!

Видя, что их приказ продолжать следование не исполняется, несколько офицеров с возмущением удалились; однако другие офицеры остались, но не для того, чтобы утихомирить солдат, поддавшихся общему возбуждению: командиры кричали вместе с подчиненными, а некоторые из них даже громче остальных.

То была серьезная демонстрация: бунтовала не толпа, не сброд из предместий, не шайка мастеровых - восстала конституционная армия, политическая сила; теперь буржуазия, объединившись со всем французским народом, выражала протест устами двадцати тысяч вооруженных солдат.

Министры в это время обедали у австрийского посла, г-на Апони. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, приказали подавать свои экипажи и отправились держать совет в министерство внутренних дел. Оттуда они в полном составе прибыли в Тюильри.