Всеобщая история любви

Людей изображали обнаженными и во всем великолепии, как греческих богов и богинь, а женские тела прославлялись как храмы красоты. Как мы видели, в Средние века статус женщин немного повысился. Боттичелли, Тициан и другие художники предпочитали образ Девы Марии как современное воплощение идеала женской красоты, которым прежде была Афродита; они изображали женщин, полнокровные тела которых лучились энергией, разными цветами, находились в движении. Каждая клетка пульсировала жизнью. Они были роскошно красивы, а красота, как говорил Платон, – это благо. Но именно в то же самое время процветала такая ненависть к женщинам, которой не знала ни одна другая эпоха. Некоторые мужчины – особенно богословы – считали, что женщины были источником всего зла в мире потому, что животное начало у них сильнее, чем у мужчин, значит, их необходимо преследовать, карать и убивать. Ни в одну историческую эпоху не было осуждено столько женщин, как во время охоты на ведьм, которых доводили пытками до смерти. Шестьдесят тысяч в Европе и на несколько тысяч больше – в Новой Англии! Но вдвое больше было тех, кого судили, но не сожгли. Два богослова-доминиканца на основании своего большого опыта папских инквизиторов пришли к таким выводам:

Женщина красива на вид, но оскверняет прикосновением к ней и несет погибель, если иметь с ней дело… Она – необходимое зло, природное искушение… природный грех, изображаемый в приятном виде… она лжива по природе… Поскольку [женщины] слабее и умом, и телом, неудивительно, что они поддаются чарам колдовства [больше, чем мужчины]… Женщина чувственнее мужчины… Все колдовство происходит от плотской похоти, которая в женщинах ненасытна.

В XX веке было принято изображать мужчин как сексуальных животных, плотоядных хищников по природе, не контролирующих себя под влиянием неукротимых гормонов и не способных сдержать себя от секса или насилия. «Мужчины – скоты», сетуют женщины; «мы думаем своими членами», признаются мужчины. Однако в истории очень долго именно такими изображали женщин; представление о них как о низменных, демонических созданиях зародилось отнюдь не в эпоху Возрождения. Это злобное представление о женщине, отождествляемой с Евой, падшей женщиной, которая, соблазнив мужчину, привела его к погибели (с женщиной, чье подлинное имя звучит как evil – «зло, грех»), преобладало всегда. Отец Одон, аббат Клюнийского монастыря, в 1100 году писал:

В самом деле: если бы мужчины, как рыси из Беотии, были бы наделены способностью проникать зрением внутрь, видеть скрытое под кожей, то их стошнило бы от одного вида женщины: эта женская пленительность – всего лишь гниль, кровь, жидкость, желчь. Только подумайте, что скрыто в ноздрях, в глотке, в желудке: повсюду одни нечистоты… И как мы можем желать обладать этим горшком с калом?

Мужчины одновременно и презирали, и обожали женщин, считая их и святыми, и низменными – ангелами и блудницами. Однако эта двойственность особенно бросалась в глаза в эпоху Возрождения, когда женские тела изображались как безупречные храмы красоты, достойные изучения и почитания, но при этом множество так называемых ведьм подвергались оскорблениям, пыткам и публичным казням.

Представление о женщине как об ангеле привело к появлению изумительных произведений искусства в том жанре, который, по сути, является современным культом плодородия. Люди были окружены картинами, прославляющими святость материнства, обычно в виде Мадонны с нежным взглядом, держащей на руках пухлого, румяного, пышущего здоровьем Младенца. Конечно, это было всего лишь идеалом: о питании для беременных женщин или младенцев тогда знали мало, и многие умирали от болезней. И тем не менее такой образ Мадонны был хорошо известен из повседневной жизни, поскольку едва ли не каждая женщина (кроме пожилых или бесплодных) была или беременной, или кормящей. Богатые женщины не кормили своих детей грудью: они нанимали кормилиц, что позволяло им быстрее беременеть снова; это было их обязанностью – рожать как можно больше детей. Как говорил Мартин Лютер: «Даже если они устали вынашивать или рожают мертвых детей… это именно та цель, ради которой они существуют». Плодовитость была настолько значима для будущей жены, что иногда женщин поощряли зачинать детей до свадьбы – только чтобы доказать, что она могла иметь дело со зрелым мужчиной. В экономическом отношении дочери были помехой – если только они не рожали наследников. Поэтому такое большое значение имело приданое. Семья должна была подкупить мужчину, чтобы он взял на себя бремя содержания их дочери. От предложения и спроса зависело, какой будет текущая цена. В эпоху Возрождения, когда было много женщин брачного возраста, размеры приданого достигали таких высот, что считалось изумительным актом милосердия подарить приданое сироте, которая не могла выйти замуж без него. Одинокие, без роду и племени, женщины не имели связей и, следовательно, места в обществе. В литературе часто описывались бедные девушки, которые трудились днем и ночью, чтобы заработать достаточно денег для приданого, потому что без него у них не было надежды выйти замуж.

В таких обстоятельствах девочка в семье была просто товаром, а брак, еще в большей степени, – сделкой. Когда речь шла о выборе мужа, девушка не имела права голоса. Любящие родители пытались выбрать кого-то подходящего, однако для большинства из них дочь, даже если у нее были физические недостатки, представляла собой важную составляющую имущества. Фактически это была торговля товарами, которые семья надеялась пустить в оборот ради повышения своего социального статуса и доходов, а также ради рождения наследников. Возражала лишь неблагодарная или вероломная дочь. Беременность была и жизнью, и ремеслом женщины. Развод был невозможен. И эти истины были неизменными, непреложными. Однако женщина также знала, что общество, не попустительствуя супружеской неверности, понимало, что могут случаться и интрижки. Если удача была на ее стороне – она могла родить здорового сына (а еще лучше – двоих или троих), а потом – завести роман, при условии, что любовники будут осмотрительны. Священники проповедовали, что мужья и жены должны быть верными спутниками жизни, хорошими товарищами, которые любят друг друга и заботятся о воспитании своих детей. Зачастую так оно и было: завещания и другие юридические документы полны нежных слов, исходивших из любящих сердец. Однако гораздо чаще брак превращался в эмоциональную пустыню, по которой уныло шли супруги, удовлетворяя свои аппетиты где-то в другом месте.

Ромео и Джульетта

Обычай устраивать браки был широко распространен и всем известен, но удивительно, что примерно в то время многие люди начали против него возражать. Пьесы Шекспира полны коллизий: споры о праве выбирать того, с кем вступать в брак, – и жалобы на судьбу от тех, кто вступил в брак по любви. Самую известную из этих пар, Ромео и Джульетту, Шекспир придумал не сам: идентичные образы уже существовали в мировой литературе, в различных культурных контекстах и жанровых воплощениях. Во II веке Ксенофонт Эфесский представил эту историю как «Повесть о Габрокоме и Антии», но она наверняка была еще древнее. Долгие годы она служила источником вдохновения для многих авторов, и ее герой и героиня принимали самые разные имена. В 1530 году Луиджи да Порто опубликовал исполненную мелодраматизма «Новонайденную историю двух благородных влюбленных», восемнадцатилетнюю героиню которой звали Джульетта. Эту историю еще продолжали развивать во второй половине XVI века, как в поэзии, так и в прозе, и даже выдающийся испанский писатель Лопе де Вега сочинил драму под названием «Кастельвины и Монтесы». Пересказав эту историю еще раз, Шекспир сделал то же, что Леонард Бернстайн и его команда сделали с «Вестсайдской историей». Хорошо известный, избитый сюжет адаптирован к современности: герои облачились в современную одежду, действуют в наше время и заняты современными вопросами. Авторы «Вестсайдской истории» знали, что читатели будут отождествлять себя с героями трагедии «Ромео и Джульетта» (которая завершается словами «Печальнее нет повести на свете, / Как повесть о Ромео и Джульетте»)[28] и вслед за героиней испытывать романтические надежды. При такой интерпретации Ромео представляется не столько самостоятельным мужским образом, сколько неким атрибутом Джульетты.

28

Перевод И. П. Грекова.