Страница 9 из 14
– Что? – не поняла Варвара Афанасьевна. – Что значит, не могу идти в школу?
– У меня болит рука, – крикнула Серафима.
– Ничего у тебя не болит, не выдумывай, заниматься не хочешь, так я тебя заставлю, дрянь.
– Рукой шевельнуть не могу, больно, мне надо в больницу, – всхлипнула Серафима.
– Сколько раз я тебе говорила – делай зарядку, а ты всё отлынивала, а теперь заявляешь, что рука болит, думаешь, я буду тебя лечить? Не буду, делай зарядку, и всё само собой пройдёт. А теперь поднимайся и марш в школу, – сдёргивая одеяло с дочери, категорическим тоном заявила Варвара Афанасьевна.
После этой сцены для Серафимы началась настоящая школа жизни, она к своему удивлению узнала, что её здоровье зависит только от неё самой, что никто не вечен и с этим надо считаться, но главное, что не укладывалось в её головке – она в таком состоянии, по большому счёту, не нужна своим родителям. Это чудовищное открытие она сделала из обрывков родительских разговоров, когда мать однажды заявила отцу: «Ты знаешь, что с этим заболеванием никто или почти никто не возвращается к игре на скрипке? Господи, мы стольким пожертвовали ради неё, и на тебе, возись теперь с калекой». Более того во взглядах и словах матери всё чаще стало проскальзывать раздражение, а порой, как Серафиме казалось, скрытая ненависть. Она стала задаваться вопросом, почему она вызывает такое сильное, граничащее с ненавистью, раздражение, и, только повзрослев, поняла – она не оправдала фантастических надежд своей матери. И всё-таки, по настоянию школьной учительницы Варваре Афанасьевне пришлось обратиться к неврологу местной поликлиники, который поставил диагноз – остеохондроз и прописал консервативное лечение и прекращение занятий в школе. После детального обследования был поставлен окончательный диагноз, который хоронил слабую надежду на возврат к прежней жизни – паравертебральный болевой синдром левого локтевого сустава. На деле рука болела во время игры немного ниже локтя, ближе к кисти, совершенно не давая нажимать пальцами на струны. Виновником этих болей, по мнению врачей, являлся зажатый нерв в позвоночнике.
Но тут в судьбу Серафимы вмешались родители отца, бабушка Марина и дедушка Антон. Однажды, приехав в гости, они, увидев свою внучку, ужаснулись – перед ними предстала измождённая, изнурённая болезнью, впавшая в беспросветную тоску, одинокая девочка, терзаемая виной за то, что не оправдала связанных с ней надежд.
Будучи по профессии детским педиатром, бабушка Марина без лишних слов, поняла весь трагизм положения, в котором оказалась внучка, и увезла её к себе, в Тулу. Уже через два дня Серафима оказалась в местной лечебнице, где в течение месяца прошла курс физиотерапии и фармакологии, после чего рука практически перестала болеть, но до возвращения в школу было ещё далеко.
Как-то, глядя на грустное лицо внучки, бабушка Марина рассказала историю одного из самых знаменитых скрипачей ХХ века. Иегуди Менухина в тридцать лет настигла та же проблема, но он усилием воли, страстным желанием вернуться к игре на скрипке преодолел свою хворь и вернулся на сцену. Этот незамысловатый рассказ о великом артисте, о котором она слышала со школьной скамьи, воодушевил Серафиму, и она сказала себе – если Менухин смог вернуться, значит и я смогу. Так начался изнурительный курс реабилитации, что позволило через некоторое время вернуть левой руке почти прежнюю беглость.
Наконец, настал момент, когда врачи дали Серафиме разрешение вернуться к скрипке. Первое прикосновение отдалось дикими болями, сердце сжалось от испуга, что ей не суждено больше играть, но тут же после некоторого раздумья, Серафима решила изменить положение рук и позы и тут же почувствовала значительное облегчение, что позволило ей приступить к занятиям в выпускном классе. Однако она слишком рано поверила в своё излечение и за три недели до государственных экзаменов у неё отказала рука во второй раз. Снова курс физиотерапии и симптомы удалось снять и выйти на выпускные экзамены и на вступительные экзамены в Академию искусств.
Будучи студенткой, Серафима постоянно искала такие позы и такое расположение пальцев на грифе скрипки, которые бы позволяли безболезненно играть более двух часов. Она пришла к выводу, что в позе скрипача важна не только общая картина, но и детали, однако руководствоваться при этом необходимо целесообразностью, то есть не допускать зажимов, добиваться максимальной естественности, удобства и легкости.
Через год Серафима освоила самый сложный репертуар. А исполнение на конкурсе имени Чайковского, а затем на заключительном концерте в Большом зале Консерватории одного из самых сложных произведений скрипичного репертуара – концерта Бартока стало её победой над болезнью, исполнением её заветной мечты и открыло дорогу в музыкальный мир России.
Этой победой Серафима доказала, что для неё нет такой силы, которая бы помешала ей заниматься любимым делом и побеждать!
Алексей Кебадзе
Из цикла Афганских рассказов
Молоко
Чуть посветлело небо на востоке. Перистые облака стали бледно-оранжевыми, а заснеженные горные вершины вспыхнули пульсирующим рубиновым сиянием. Вспыхнули и сразу погасли. Жёлтый полукруг солнца появился над гребнем гор. Солдаты уже позавтракали сухим пайком, и собирались. Подтягивали лямки вещмешков, поправляли подсумки, проверяли оружие. Осторожно звякал металл о металл. Иногда разносился короткий лязг – стрелки взводили затворы, досылая патроны в патронники. Офицеры курили возле остывших за ночь бронетранспортёров, говорили негромко.
– Ты с какого года, Толя? – командир роты старший лейтенант Куманьков, не отрывая жёлтого, прокуренного указательного пальца от карты, провёл им по причудливо изломанной линии, обозначающей ущелье.
– Шестьдесят первого, – лейтенант Пройдисвет даже порозовел от смущения, или только показалось так в нежной предрассветной дымке.
– Ровесники мы с тобой почти. Я – с пятьдесят девятого. Вроде невелика разница, а ты ещё зелёный совсем… Корректировщики, наблюдатель, АГС… В общем так. Я с ротой пойду наверх. Твой взвод остаётся здесь, возле бэтээров, в резерве… – Да погоди ты, дослушай! – Куманьков поморщился, заметив нетерпеливое, протестующее движение Пройдисвета. – Значит, в резерве. Но не просто в резерве. Ты мне тыл обеспечь. Если духи выйдут к распадку, мы там, в горах, как в мышеловке окажемся. Вот и сделай, чтобы они в распадок и носа не сунули. Закрепишься здесь, развернёшь пункт боепитания, перевязочный… Связь будешь держать со мной. В общем, что мне тебя учить, не впервой поди. Ясна задача?
– Ясна, – Пройдисвет хотел было по-уставному поднести ладонь к козырьку, но вместо этого сбил на затылок кепи, отчего приобрёл какой-то ухарский, дембельский вид. И рота ушла.
Лейтенант Пройдисвет был сердит.
– Резерв! – повторял он про себя, добавляя замысловатые, длинные ругательства. Тринадцать человек да радист, да сам он – командир взвода. Всего, значит, пятнадцать. Два ручных пулемёта. Полтора десятка автоматов. Если духи всерьёз поднажмут, мокрого места не останется… Вот тебе и будет «Обеспечишь тыл»!..
Тем временем радист Жора монотонно вызывал по рации какую-то «Ласточку», и взводный даже не сразу сообразил, что «Ласточка» – это и есть ротный Куманьков. Время тянулось медленно. Пока разгружали ящики, растягивали тент, минуты пролетали незаметно, а потом стали липкими и тягучими, как смола. Солдаты нехотя выкладывали каменный бруствер перед стрелковыми ячейками, вяло переговаривались.
– Слушай, зёма, у тебя дома есть кто-нибудь? – спросил нескладный, худенький стрелок Лёха Рыбаков у ефрейтора Карацубы. Дембель Карацуба был статен, черноволос и принципиально не носил на погонах ефрейторские лычки – «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора!» На широкой груди его красовался значок с белой эмалевой буквой «М» – «Мастер».