Страница 11 из 14
– Мне механики не дадут, – вяло отнекивался Гуцул.
– Ничего, скажешь, что я тебя послал. Так и говори: санинструктор Афоня велел принести ведро!
Пока Гуцул бегал за ведром, вокруг козы собрались любопытные. Афонин распоряжался.
– Значит, ты, Ника, будешь придерживать её за голову. А я подойду сзади, и…
– Уже один попробовал придержать, – хмыкнул Аникеев, – больше не хочет почему-то.
– А давайте ей сидор на голову наденем? – предложил механик-водитель Демух. – Я в кино видел, как корове мешок на голову надевали, чтобы не брыкалась.
– Сам башку в сидор лучше засунь, умник – ядовито посоветовал Афонин, – и помалкивай, когда дедушки разговаривают.
– Вот! – Гуцул, запыхавшийся, но довольный, поставил ведро перед санинструктором. Тот придирчиво заглянул внутрь, зачем-то постучал по цинковому боку пальцем, принюхался.
– Солярой воняет.
– Других всё равно нет.
– Да пусть, чего там принюхиваться!..
– Точно, у нас вообще всё солярой или отработкой воняет! – загалдели собравшиеся.
– Ладно, – Афонин мялся нерешительно. – Начнём! Кто будет держать?
Демух медленно подошёл к козе и погладил её. Коза не дёргалась. Он ещё несколько раз провёл ладонью по её голове, потом почесал между рогами. Та стояла спокойно. Тогда Демух осторожно взялся за один рог. Коза чуть мотнула головой, но не вырывалась. Афонин пододвинул ногой ведро и присел на корточки. В ту же секунду коза совершила невероятный прыжок, и взбрыкнула задними ногами. Ведро со звоном покатилось в сторону, а санинструктор едва успел отскочить.
– С-с-скотина!
– А я говорил! – злорадно рассмеялся Аникеев. – Говорил! Другие уже пытались!
– Говорил-говорил… Умный ты больно, Ника. Лучше бы помог! Её надо вдвоём держать! Ты, Дёма, снова берись за голову. А Ника пусть ноги придержит!
– Ладно, шут с тобой! – Аникеев, кряхтя, опустился на колено. – Как скажу «давай!» – кивнул он Демуху, – сразу хватайся за рога…
– Давай! – Аникеев мгновенно, как под огнём, упал животом на землю, и вцепился в задние ноги козы. Демух ухватился за рога. Коза рванулась раз, другой, но солдаты держали крепко.
– Дои уже! Дои! Сколько можно держать! – Аникеев повернул к Афонину побагровевшее от натуги лицо.
– Да как же я к ней подберусь-то?! Ты вон как развалился!
– Тьфу, чёрт! – Аникеев поднялся, выплёвывая пыль и отряхиваясь. Коза, почувствовав свободу, спокойно отошла на несколько шагов, и снова стала обгладывать кустарник.
– Вот ведь дура набитая, так её растак!.. – Выругался Афонин, – тварь безмозглая!
– Э-э, ты неправильно совсем гаваришь, брат! – сказал Салимов. Он привстал, сделал умильное лицо, вытянул губы трубочкой и заговорил вкрадчивым, сюсюкающим голосом: – Азизам! Ширинаки ман! Номат чи? Ту хело зебо. Инчо биё! Инчо биё…[3]
Коза склонила голову набок, и, казалось, внимательно прислушивалась.
Подошёл лейтенант Пройдисвет.
– Что тут у вас за шум, хлопцы, а драки нету?
– Доим козу, товарищ лейтенант! – козырнул Афонин.
– Козу вижу. Доения почему-то не наблюдаю, товарищ санинструктор! – так же по-уставному отчеканил Пройдисвет, и серьёзно спросил: – Ты кем на гражданке был, Афонин?
– Ну, это, в общем… В медицинском я… Учился…
– И как, хорошо учился?
– Вообще – нормально так учился…
– Да выперли его со второго курса. За прогулы! – ядовито подсказал Аникеев.
– Так, – Пройдисвет будто и не расслышал его. – Нормально, значит. Ну, с тобой, Афоня, всё ясно. А я вот до училища в колхозе работал, да матери помогал по хозяйству.
– Вы? Прямо в деревне?..
– Криво. В деревне, в деревне, студент. А что, непохоже? Боровики, в Черниговском районе, не слыхал? – взводный улыбнулся. – Ну, бойцы, вы даёте стране угля, мелкого, но до… Очень много. Ещё бы бочку приволокли! – Он указал на ведро. – Это ж вам не буйвол! Тут и котелок сойдёт, молокососы!
Лейтенант огляделся, взял за ремень и притянул к себе Демуха.
Поболтал его фляжку.
– Всё вылакал, боец. Сколько говорено: беречь воду на боевых!
Беречь! Старший сержант Матвейчук!
– Йа! – бодро откликнулся заместитель командира взвода.
– Есть вода?
Матвейчук протянул Пройдисвету почти полную фляжку.
– Вот, учитесь, салаги! – сказал взводный наставительно, и направился к козе. Наклонился над ней, что-то сказал негромко. Та стояла смирно, только прядала ушами. Пройдисвет решительно взял козу левой рукой под нижнюю челюсть, а правой начал лить из фляги воду на левую ладонь. Коза фыркнула раз, другой, и стала жадно пить. Напоив животное, лейтенант напился из фляжки сам. Потом присел возле козы, и, протянув руку назад, распорядился тоном хирурга, ведущего сложную операцию: «Котелок!» Ему подали котелок. Вскоре раздавались странные ритмичные звуки: тц-зынь… тц-зынь… Пальцы Пройдисвета, оказавшиеся неожиданно ловкими, быстро скользили по козьим соскам. И били из переполненного вымени в котелок тонкие, упругие струйки: тц-зынь, тц-зынь… Молока получилось много – почти два полных котелка. Их пустили по кругу. Первыми пили раненые. Афонин, склонившись над Макеевым, отдельно поил его из дюралевой кружки. Зубы сержанта дробно стучали о металл.
– Попей, попей парного, земляк, – приговаривал санинструктор. – Козье молоко – самое полезное. Вот прилетит вертушка, – как маленького, уговаривал он раненого, – отправишься в госпиталь, отоспишься на настоящих простынях – как дома побываешь… И сестрички в Баграме – закачаешься!.. – Афонин даже мечтательно прицокнул языком. – Хорошо там, чисто…
Макеев слушал уже знакомые ему, простые слова, как сказанные впервые, – только для него, раненного. Лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх, беззвучно стекал с него в чужую каменистую землю, в песок, как болезненный пот.
Гвоздик и певица
Из цикла рассказов о детстве
Хуже всего стоять и ждать. Мама поставила коляску возле витрины и, уходя в магазин, сказала: «Ты старший. Следи за сестрой!» Она всегда говорила: «Ты старший», когда собиралась поручить что-то важное.
Топтаться возле коляски, не сходя с места, было скучно. Мимо проходили чужие люди с портфелями и авоськами. Можно было, конечно, поговорить с сестрой, но что она в два с половиной года может понимать в серьёзных вещах? Ничего. Ей даже не расскажешь о рогатке, которую вчера сам вырезал из орешника. Рогатка и сейчас приятно оттопыривает карман, но не вытаскивать же её здесь, при всех, – когда вокруг ходит столько взрослых. В общем, скука.
А сестре совсем не скучно – вертится, зыркает глазами по сторонам, улыбается. И чему улыбается – неизвестно. Пока она просто молча улыбалась, было ещё ничего, терпимо. Но вот она выпрямилась в коляске и сказала: «Я спою песенку». – «Не надо, – Гвоздик досадливо поморщился. – Этого только недоставало»…
Зря он сказал: «Не надо», ох, зря… В следующий миг глаза сестры наполнились слезами, губы задрожали. Она глубоко вздохнула, набирая побольше воздуха. «Сейчас заревёт», – сообразил он, и, опережая неизбежное, почти выкрикнул: «Хорошо! Хорошо, пой свою песенку. Пой, сколько хочешь, только не плачь!..»
Рыдания так и не вырвались наружу, слёзы сразу высохли, – как будто их и вовсе не было. Уже через мгновение сестра выводила тоненьким звенящим голоском:
Прохожие стали замедлять шаги и оглядываться. Крупная тётенька в ярком цветастом платье остановилась рядом и заслушалась:
3
Милая! Сладкая моя! Как тебя зовут? Ты очень красивая. Иди сюда! Иди сюда!.. (Тадж.)