Страница 18 из 18
Перо идеально подошло к его шее.
Вернувшись в свою библиотеку, Констанс взглянула на открытую книгу. Пером оказался отмечен 50-ый стих:
«Hesterno, Licini, die otiosi
multum lusimus в meis tabellis...»
Она мысленно перевела эти строки:
«На досуге вчера, Лициний, долго
На табличках моих мы забавлялись….» [61]
Затем она заметила, что в самом низу страницы изящным подчерком и фиолетовыми чернилами была сделана небольшая надпись. Чернила выглядели поразительно свежими:
«Возлюбленная, я предлагаю твоему вниманию это стихотворение».
Она решила, что это вольный перевод 50-ой строки того же стихотворения:
«Hoc, iucunde, tibi poema feci»[62].
Констанс закрыла книгу — изумленная и встревоженная. Откуда она могла здесь взяться? Может, Проктор принес ее ей? Но нет — он никогда бы не позволил себе нечто подобное, даже если бы он предположил, что это облегчит ее страдания. Кроме того, она была уверена, что Проктор за всю свою жизнь никогда не читал ни слова поэзии — латинской или какой-либо другой. И, в любом случае, он не знал об этих потайных комнатах, в которых она жила.
Со смертью Пендергаста больше никто о них не знал…
Она покачала головой. Кто-то определенно оставил ей эту книгу. Или она начала терять рассудок? Может быть, так оно и есть — временами горе казалось ей невыносимым.
Она открыла бутылку вина, наполнила бокал и сделала глоток. Даже для нее, небольшого знатока, оно оказалось удивительно сложным и интересным. Констанс сделала еще один глоток и приступила к еде. Но прежде чем начать, она снова обратилась к стихотворению. Конечно, она читала его и раньше, но с тех пор минуло уже много лет. И теперь, когда она снова мысленно переводила эти строки, поэма казалась ей гораздо более красивой и провокационной, чем она ее запомнила. Констанс прочитала ее от начала до конца — медленно, вдумчиво и с удовольствием.
13
Констанс очнулась под звуки музыки. Она села и откинула в сторону покрывала. Похоже, ей снилась музыка. Но что это была за партия? В ней звучало целое море тоски, печали и безответной страсти…
Решив, что пора сбрасывать с себя оковы поздней дремоты, Констанс встала и вышла из спальни, тут же очутившись в небольшой библиотеке. Ей вовсе не хотелось привыкать к столь долгому сну, который, как она считала, был лишь одним из проявлений испытываемого ею горя. И все же на данный момент она чувствовала не горе… вернее сказать, не совсем горе. Констанс прислушивалась к себе и осознавала, что не может точно понять, какая смесь эмоций наполняет ее, кроме того, что все они были весьма ненавязчивы и противоречивы.
Она собиралась провести утро за своим дневником. Но она вдруг обнаружила в нем сделанный не ее рукой перевод нескольких стихов Катулла. Здесь же — по необъяснимой причине — обнаружилось и несколько переведенных стихотворений из сборника Малларме[63] «Poésies». Слог Малларме, как известно, очень трудно воспроизвести на любом другом языке, в том числе и на английском, и Констанс долго изучала это странное послание, гадая, кто мог оставить его. Вдобавок ее мысли занимала музыка.
С момента своего «ухода в подполье» — так для себя она называла свой спуск в подземелья — она слушала струнные квартеты Шостаковича, в особенности, третий. Окончание партии всегда напоминало ей о Мэдилейн Ашер и той странной каталептической смерти-при-жизни, которая постигла ее в рассказе По[64]. В некотором смысле Констанс отождествляла себя с леди Мэдилейн, живя в добровольной ссылке под улицами Манхэттена. Беспокойные, тревожные диссонансы Шостаковича соответствовали ее настроению — их печаль служила отзвуками ее собственного горя.
Но сегодня днем она потянулась к произведениям Брамса — к фортепианному трио, если быть точнее. Оно также было насыщено философски сложными и пышными чувствами, однако тревожная печаль и горечь Шостаковича в нем отсутствовали.
Пока она слушала эту партию, ее одолела странная сонливость, и Констанс направилась в спальню, намереваясь всего на несколько минут коснуться головой подушки. Однако вместо этого проспала три часа: время перевалило за восемь. Вероятно, миссис Траск уже давно оставила для нее ужин в библиотечном лифте. Изрядно проголодавшись, Констанс теперь не намеревалась упрекать миссис Траск за излишнюю роскошность приготавливаемых ею блюд — ей стало любопытно, что будет ожидать ее на подносе сегодня.
Она собрала посуду после вчерашнего ужина и, захватив с собой электрический фонарь и полупустую бутылку вина, прошла по коридору к секретному входу в ее апартаменты. После нажатия упорного рычага потайная каменная дверь, ведущая в комнату, заполненную японскими деревянными гравюрами и пергаментами, открылась… и Констанс застыла в шоке.
Там, на полу, прямо перед скрытым входом в ее подземелья, в хрустальной вазе стоял цветок.
Констанс отпустила руки, позволив серебряному подносу с посудой и бутылке вина со звоном упасть на пол. Но это движение не было последствием шока — оно лишь являлось самым быстрым способом освободить руки, чтобы выхватить из складок платья старинный итальянский стилет, который она носила при себе все время. Плотно сжимая рукоять, она повела лучом фонаря слева направо. С оружием наготове она внимательно всматривалась в темноту.
Никого.
Констанс стояла, ожидая, пока ощущение шока уступит место тревожным раздумьям. Кто-то проник сюда, в ее святая святых. Кто это мог быть? Кто знал достаточно, чтобы добраться сюда, в этот укромный тайник, недоступный для большей части человечества? А самое главное — какой смысл скрывало в себе послание в виде цветка?
Какой-то импульс внутри нее подталкивал ее сорваться с места и побежать к лестнице так быстро, как она только могла, оставив позади себя эти мрачные подвалы с их бесконечными темными комнатами, пугающими коллекциями диковин и бесчисленными тайниками, броситься обратно в библиотеку, к камину, к Проктору и миссис Траск — в мир живых. Но этот импульс быстро угас. За всю свою жизнь Констанс никогда ни от чего не убегала. Кроме того, она чувствовала, что в сложившихся обстоятельствах непосредственной угрозы ее жизни нет: книга стихов, перо, цветок — все это никак не могло быть работой злодея. Если бы проникший сюда человек хотел убить ее, он мог бы легко сделать это, пока она спала. Или отравить ее еду. Или заколоть ее, спрятавшись в одной из темных комнат, пока она пересекала коридор на пути к лифту.
Разум вернул ее к перу, которым было отмечено любовное стихотворение, и к свежей надписи на форзаце незнакомой книги. Это не было капризом ее воображения. Становилось ясно, что проникший в особняк человек уже нашел путь в ее секретные комнаты. Книга, перо, цветок — все это, казалось, являлось кусочками одного послания. Эксцентричного, без сомнения, но послания, которое, как она чувствовала, не несло в себе угрозы.
Констанс стояла неподвижно около десяти минут. Шок прошел, затем притупилось и чувство страха, но потребовалось гораздо больше времени, чтобы угасло ощущение дискомфорта из-за того, что ее уединение грубо нарушили. В конце концов, и оно угасло, пусть и не до конца.
Оставив разбитые тарелки и бутылку на полу и взяв запасной фонарь, Констанс вышла из комнаты японских гравюр и пергаментов и начала тщательно обыскивать подвал — коллекцию за коллекцией, комнату за комнатой. Она проводила обыск в совершенной тишине, готовая бдительно отреагировать на любой проблеск света или любой, даже самый слабый звук.
61
«На досуге вчера, Лициний, долго; На табличках моих мы забавлялись; Как утонченным людям подобает; Оба в несколько строк стихи писали…» — в переводе С.В. Шервинского. [ПП: «…на табличках моих мы забавлялись» — деревянные таблички, крытые воском, служили для черновых записей и в античности и долгое время в средние века.]
62
«Это, милый, тебе сложил я посланье; Из него о моих узнаешь муках. Так не будь гордецом и эту просьбу; Ты уважь, на нее не плюнь, мой милый…»— в переводе С.В. Шервинского.
63
Стефан Малларме — французский поэт, примыкавший сначала к парнасцам, а позднее ставший одним из вождей символистов. Отнесен Полем Верленом к числу «проклятых поэтов».
64
«Падение дома Ашеров» Эдгара Алана По — здесь упоминается момент из сюжета рассказа Эдгара По. В «Падении Дома Ашеров» безымянный рассказчик, от имени которого ведется повествование, узнает, что сестра Родерика Ашера леди Мэдилейн больна странной болезнью — она ко всему равнодушна, тает день ото дня, а тело ее иногда коченеет, и дыхание приостанавливается. Как раз перед приездом рассказчика ее состояние резко ухудшилось. Однажды Родерик Ашер сообщает рассказчику, что леди Мэдилейн умерла, и просит помочь ему спустить ее тело до похорон в подземелье. Вдвоем они относят туда тело, плотно закрыв гроб и заперев тяжелую железную дверь. После этого Родерик Ашер становится все более тревожен, и страх его постепенно передается и рассказчику. В конце концов, Ашер сообщает своему другу, что они похоронили леди Мэдилейн заживо — благодаря собственному недугу (обостренным чувствам) давно это понял, но не смел в этом признаться. В этот момент распахивается дверь, и появляется Мэдилейн — измученная и в крови. Она падает на руки брату, увлекая его — уже бездыханного — за собой на пол. Рассказчик кидается прочь из дома от страха, снаружи бушует буря, и трещина, бегущая по дому, о которой упоминается в самом начале рассказа, стремительно расширяется. «… раздался дикий оглушительный грохот, словно рев тысячи водопадов… и глубокие воды зловещего озера у моих ног безмолвно и угрюмо сомкнулись над обломками дома Ашеров».
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.