Папа, ты сошел с ума

Отец мой взялся за приготовление «риса по-писательски», а я тем временем принялся размышлять о книге, которую, по его словам, мне предстояло писать и писать… конечно, это шутка, но кто знает? Может быть, я и вправду напишу повесть, хотя в общем-то никогда всерьез и не думал, что стану писателем.

Вот уж кем я действительно хочу стать, так это летчиком! Я хочу полететь на Луну – в самой первой ракете. Как-то раз я признался в этом отцу, и он сказал: «Я думаю, тебе удастся».

В один прекрасный день я, наверно, пойму, что мне совсем и не удастся, но пока я ничего такого не понимаю.

Я хочу быть первым человеком на Луне.

Но если придется, я могу стать и писателем. Если кто-нибудь опередит меня по части Луны, ну что ж, тогда я стану писателем и заведу себе дом, такой же как у отца.

Не знаю, сделаю ли я это так, как мой отец, то есть сначала женюсь, обзаведусь сыном, а потом дочкой и наконец уйду – из-за телефона.

– Ты замужем не за мной, а за телефоном, – сказал однажды отец матери.

А мать моя в ответ сказала, что она имеет ровно столько же прав на друзей, сколько он – на писательство. Она сказала, что она молодая женщина, а не кухарка и что ей хочется друзей и развлечений.

Я стал рассматривать книги моего отца, дивясь, как он мог написать их такое количество, и за этим занятием, потихоньку, сам того не заметив, я достиг наконец Луны.

– Что подумают люди, когда я первым сделаю это?

– Когда ты первым сделаешь что?

– Когда я первым окажусь на Луне?

– Они поверят. В ту самую минуту, когда ты окажешься первым человеком на Луне и весть о твоем полете захлестнет все газеты мира, люди все до единого в это поверят.

– А почему бы им не верить?

– Потому что, покуда ты не попал на Луну, никто не верит, что ты можешь туда попасть. Но стоит только тебе попасть, и они сразу в это поверят. Так уж устроены люди.

– А ты разве не так устроен?

– Нет.

– Как же ты устроен, па?

– Я, видишь ли, не говорю, как все: тебе не попасть на Луну. Я говорю иначе: зачем ты хочешь на Луну?

– Чтобы быть первым на ней, зачем же еще! Взбираются же разные так парни на вершины гор. Почему они это делают? Потому что есть на свете горы. Так они отвечали людям, которые их спрашивали. Я хочу первым полететь на Луну, потому что она тоже есть на свете и потому что никто еще не побывал на ней.

– Прекрасно, – сказал мой отец.

– В жизни мне не попасть на Луну, правда, па?

– Отчего же?

– Ха!

– Что бы значило твое «ха»?

– Знаешь, па, просто мне хочется сделать что-нибудь, вот и все. А то ведь скука.

– Скука ли?

– Конечно скука.

– И что же ты хочешь сделать?

– Вот тут-то и загвоздка. Я не знаю. Потому и думаю о Луне. Честное слово, мне хочется сделать что-то.

– Еще бы.

– Только вот делать – нечего. Нет настоящего дела.

– В таком случае – за стол, поесть – тоже дело.

Отец мой поставил на стол две тарелки с «рисом по-писательски». Мы сели и принялись за еду.

Котелок

«Рис по-писательски» – это нечто такое, что в доме моего отца можно обнаружить в любом углу – в кладовке, в холодильнике, на буфетной полке, на кухонном столе, в чашке, в банке, в пакете и в чем придется – нечто, приготовленное из риса и единственное в своем роде.

– Из риса можно состряпать что угодно, – не раз пытался доказать мой отец моей матери, но тщетно – она никак не брала это в толк и сыпала вопросами: «А можно положить в рис сыру?» Или: «А можно залить рис томатным соусом?» Или: «А можно в него добавить зеленого луку?»

– Ну как, нравится? – поинтересовался отец.

– В жизни не ел ничего хуже.

– Кастрюля еще почти полная.

– Где мой стакан молока?

– Вот прекрасная вода. Тебе уже десять лет.

– Что на сладкое?

– Ничего сладкого.

– Видать, с едой тут у тебя небогато.

– Еды в этом доме хватит на целый месяц. А если понадобится, и на три.

– Для нас обоих?

– Конечно. Что такое еда? Еда – это то, чем набивают желудок, и только. Завтра я приготовлю для нас полный котелок красной фасоли.

– А как насчет жареного мяса?

– Никакого жареного мяса.

– А как насчет пирога?

– Никаких пирогов.

– А как насчет денег?

– Брось. Я не намерен превращаться в правильного папашу ради какого-то десятилетнего комика.

– И все-таки, как насчет денег?

– Никаких денег.

Мой отец принес и поставил на стол горячую еще кастрюлю, снова наполнил свою тарелку, потом мою, и наконец в кастрюле ничего не осталось.

Это было далеко не лучшее из всего, что я ел когда-либо, но все равно я съел все, что мне полагалось, не забыв на тарелке ни единой крупицы. Я набил себе желудок. Голодным я сел за стол, был голоден, пока ел, и голодным же встал из-за стола.

– Ешь то же, что я, – сказал мой отец, – и ты вырастешь сильным и стойким.

– Может, фасоль повкуснее этого риса?

– Когда нам завтра придет время ее поесть, она окажется вкуснее всего на свете.

– Каким это образом?

– Ты и я, – сказал мой отец, – мы оба писатели. И каждая вещь на свете для нас больше и лучше, чем для кого бы то ни было. Ты все время пишешь свою повесть.

– Я не знаю, с чего начать.

– Этого не знал ни один писатель. И ни один не знал также, когда именно он начал. Что ж до твоей повести, то она начата уже давно.

– Без шуток?

– Без.

Я вскочил с места и пустился в пляс, и мой отец разразился смехом, тем самым смехом, который так мне нравится, чудесным смехом сумасшедшего голодного писателя.

Велосипед

Отец перемыл тарелки, и мы вышли из дому и поднялись по лесенке к гаражу и выкатили оттуда наши велосипеды. У отца велосипед марки «Ралей», с прошлого года, а у меня – невысокий двухколесный велосипед, его купили в Сан-Франциско, когда мне не было еще и четырех. Это один из самых маленьких двухколесных, и вилка у него дугой. Мать надумала отдать его Армии спасения, но отец сказал: «Я хочу забрать этот велосипед». И он забрал его и поставил у себя в гараже. И сейчас он направился к моему красному маленькому велосипеду и сказал: «Если хочешь, можешь покататься на большом, пока я приведу в порядок малютку».

«Ралей» – это, конечно, настоящий большой велосипед, но я все равно с ним справляюсь, и не хуже, чем с маленьким. Однажды я уже ездил на нем, когда отец впервые пригнал его домой, так что сейчас я преспокойно взобрался на него и покатил по Малибу-роуд. Через какую-нибудь минуту «Ралей» уже шел у меня как по маслу, и мне захотелось подольше пробыть в доме моего отца. Однако я подумал, что было бы глупо приставать к нему с этим; я знал, что это такой вопрос, который решает мама. Она может вдруг, ни с того ни с сего, позвонить по телефону и сказать: «Привези его домой». И тогда отец доставит меня обратно, в дом моей матери, где у меня есть своя просторная спальня, свой холл и своя ванная комната. Я очень люблю свою половину дома. Я люблю и весь дом, и палисадник, и двор, и наш пригорок, поросший кустами, среди которых так хорошо играть, но что там ни говори, все это далеко не то, что дом моего отца.

Я подумал, а что, если я все-таки поговорю об этом с отцом, и, сделав поворот, покатил назад к гаражу. Отец мой драил спицы на красном велосипеде, перевернув его вверх колесами.

– Па?

– Угу.

– Как по-твоему, согласится мама, чтобы я побыл здесь подольше?

– Не знаю.

– А если она согласится, па, ты разрешишь мне?

– Почему бы и нет?

– Видишь ли, па… Тебе сорок пять, а мне десять.

– Совершенно верно.

– Предположим, тебе понадобилось куда-то съездить, и я должен остаться дома один. Если я научусь и в таких случаях сумею сам о себе позаботиться, ты разрешишь мне пожить здесь сколько-то времени?

– Тебе, может, завтра же захочется домой.

– Нет. Мне не захочется.

– Ну что ж, договоримся с тобой так: ты можешь оставаться здесь, пока тебе хочется или же пока тебе позволяет мама.