Страница 1 из 5
Игорь Угляр
Белый дом Президенту Трампу лично в руки Как строитель строителю ЧАСТЬ ВТОРАЯ роман
Предистория
«Не трогайте их, они такие же как и вы, только переодетые».
«А то и скажут, что ничего ему так в жизни и не удалось, даже помереть достойно».
Вместо предисловия
Ты поднялся повинуясь импульсу некому, движению души в то время еще достаточно наивной, поэтому для тебя же и опасной, вскочил с места не в поле чистом – на виду, онемевших и дар речи потерявших от святотатства такого. Упомним, что находился ты, как и по всей жизни своей последующей далеко не в рядах первых, скорее предпоследних самых – так оттого и эффект оказался нешуточным когда разом смолкло все. В зале громадной с люстрами, знаменами, пионерами, а главное, людьми в погонах – сутьюи гордостью эпохи целой, взорами устремившимися изумленными на осмелившегося всего – то навсего, вы будете смеятся долго и заливисто недоверчиво даже, задницу оторвать во время то лицемерноподлое – когда все прикипели словно.
Спустя годы долгие в стране чужинской подвиг сей личностнобессмертный был повторен тобою. Когда вокруг в воодушевлении и порыве едином вскочили скорее чем встали все как всегда до единого последнего – ты в стул свой все вдавливался, и те кто рядом, они не поняли и подумали что случилось нечто и руки протянули приподнять пытаясь, чтобы затем отшатнуться словно от зачумленого или прокаженого.
В порыве способны мы на многое, не счесть сколько расскаиваться затем придется, но жопой ни с места – о! тут усилие нешуточное прилагается, ты взоры на себе ловишь недоуменные на которые отвечаешь взглядом в себя ушедшим да еще пальцами до боли в кресло вцепившимися.
Не для того подвиги свершались в течении жизни всей заблудшей и долгой такой же, дабы чирикать далее как жил – пустопорожне. Не для того блуждал в потемках полувековых дабы завидев вконец света проблеск умолкнуть постыднопокорно. Марево. Ближе к рассвету оно обволакивает тебя неким облаком таинственным когда явь смешивается с происходящим и ты не можешь разобрать что правдою, а что ложью будет в жизни твоей уже навсегда прошедшей. События, которые никак и образом никоим места не имевшие, силой воображения облекают форму столь реальную, что видения эти не оставляют ни тени сомнения вих подлинной истиности. Проснувшись, ты долго еще вглядываешься в утреннюю мглу понять пытаясь как могло произойти такое, зачем, вместо той залитой светом солнечным дороги широкой, которой виделась жизнь когда ты был молод и полон сил, оказался в лесу сумеречном из которого, обдираясь да в кровь оцарапываясь до сих пор выбраться не в состоянии.
Ты брел, спотыкаясь, влекомый толпой бессловесной, морем людским безбрежным в потоках бескрайних месива человеческого стараясь забиться в середину, гущу самую, где полегче да потеплее будет. Взор твой, под ноги вечно глядящий, не доставал края и было не увидать конвоиров, пастырей да поводырей, держащих в страхе и повиновении как и знать за каким поворотом твой шаг оборвется. А когда ты прозрел и конец увидел близкий такой же никчемный как жизнь прожитая, то страх поселился в душе твоей, что не успеть добраться до тех, кто с краю самого на стороне противной – до конвоиров которые пастыри и поводыри. И ты, прикинув да сосчитав то немногое в тебе оставшееся, решишься на рывок последний. Пальцы твои, словно щупальца стальные, в последнем прыжке смертном сомкнутся на шее дряблой, кадык хруснет словно тыква перезрелая от толчка малейшего и ты свалишься вместе с палачем своим и мучителем оба кровью залитые в приют последний свой, туда, где вам место заслуженое самое – преисподнюю, которой окажется ближайшая канава придорожная.
1. «Так что же ты хочешь? Если все дело в нас самих»
Из застольных бесед с Александром Морасановым.
Светит солнце, да не греет. Спасает хитер – мощный нагреватель, к сигарообразному телу которого, излучающему спасительный жар этажом ниже, словно мухи на мед время от времени скатываются кубарем по деревянной времянке рабы капитала начала третьего тысячелетия, одежинами да повадками чем – то отдаленно напоминающие наполеоново воинство времен победоносно – триумфиального шествия последнего от города Москвы до городу Парижу, или (дурные примеры заразительны), наступивших на те же исторические грабли их восточных соседей полтора столетия спустя. Не удосужились господа хорошие удостоить своему вниманию высочайшему хотя бы какой строечке российскоговорящей захудалой, гляди от такого фактика пустячного, мелочи пузатой, изменилась бы, да не раз – цивилизация мировая, ход – подумать боязно, истории изменился. Да отчего же российской, изумится читатель просвещенный, коли компания американская да в самой Столице Мира, да народ собраный на живую нитку всё больше по английски с причудами да по испански, да по тибетски, да по наречиям африканским каких только нет. Да оттого поясняю в раз который, что работают, вкалывают, рогом упираются, блякают да курвакают все отчего – то по российски да по – польски впридачу, со всеми печальными, а зачастую убийственными отсюда вытекающими последствиями для всякого покусившегося на нас очередного людоеда исторического, не считая приверженцев глупостей там разных вроде свобод демократических, ценностей общемировых, да прав человеческих.
Если тебе в жизни этой кой-чего и обломилось, не радуйся уж так особо, хотя со стороны другой ежели что не так – не убиваться же… Знойная женщина, мечта поэта… Работа под носом у хитера, мечта работяги… Того требует технологический процесс. А то може кто ненароком подумает легкомысленно про заботу о людях. Стройку краем глаза в жизни видели? Вокруг голые перекрытия да ветер знай себе свищет. Посреди зимы особенно. Выдувая тепло последнее которого априори нет. А посему перед заливкой бетона по периметру этажом ниже натягивается пластик, туда же подтягивается тяжелая артиллерия в виде хитеров, сопла которых будут изрыгать пламя поддерживая определенную температуру до тех пор, пока цементная жижа не превратится в бетон – не в труху как в Ташкенте или Спитаке. Затем, никак не раньше, труд тяжелый, очень, а зачастую и каторжный превращается для везунчиков судьбы оказавшихся в нужное время в нужном месте в кущи райские. Снята меховая куртка, сброшен свитер. Расстегнут ворот, закатаны рукава. Осталось прокантоваться какой – час, ты уже там, в мечтах лучезарных в будущем светлом, таким же прекрасным как и безоблачном словно сборная 1972 за минуту до победы, виктории, триумфа очередного, но шайба у Фила Эспозито и… Призывный клич «Игооорь!» пробуждает меня от грез несбыточно лучезарных спуская на землю грешную самым что ни на есть варварским и бесчеловечным образом. Кто был всем тот враз стал никем. В мгновенье ока. Застегивается ворот. Расскатываются рукава. Одевается свитер. Напяливается куртка. Я и Джонни. Если не Я, то кто же?!
А деревья растут странно как то, снизу вверх, нет чтобы наоборот, как на рашен спикен стройке – корневищем доверху. Деревья растут неправильно. А вот разбросаные деревяные громилы брусы заваленые кирпичами улеглись очень даже правильно. И никак было иначе, чтобы ему, кирпичуге здоровенному – не путать со стандартным обмылком именуемым ошибочно кирпичем – свалиться не на начальствующую балду высоколобую – на палец мой, да самым углом что ни на есть острым, кантом, да прицельно так, что не увернуться как и не припрыгнуть даже ибо пребываешь в состоянии заклинено – полускособочено – согбенном в три погибели, только вскрикнешь да блякнешь дежурно какой уж раз за день. Затем, груженый скарбом строительным, потарабанишь напару с уроженцем Ямайки знойной Джонни, закутаному в одеяния разношерстные словно немец в окопах Сталинграда эти бревна злощасные вкруговую, погрузишь на кран, кран себе знай уедет, а ты уберешь за краном всё что и как полагается, а полагается много чего и тяжело, закроешь браму, будешь тащить волоком – по другому никак, здоровенные ригели ограждения на полутора ногах, злой, холодный, голодный, усталый, с пульсирующей болью, когда на втором этаже появится бородатая физия Отца Родного да ка-ак заорет привычно: « Бля-ааа!!! Давай бегом едрена корень, чего вы там еле шевелитесь…».