Страница 2 из 141
— Конечно! — раздался явно молодой, но хриплый голос. Джон поблагодарил и, вздохнув, отвернулся к окну, припоминая прошлые времена: тогда ему не нужно было упрашивать — Чес понимал с полувзгляда, куда везти и отвозить ли обратно. Чес… Константина передёрнуло; холодок пробегал у него по спине при том воспоминании, когда ему возвестили о его гибели, точнее, он сам догадался; по-хорошему, даже не смог взглянуть на милого водителя в последний раз, только на его могилу. И на этом всё бесславно закончилось.
Джон никогда не забывал Креймера, да и не мог, даже если бы захотел: парень въелся в его сердце нестираемым пятном. И за все эти годы ничто не смогло отмыть его; боль же разъедала и разрушала сердце — Константин считал, что это от каких-то до одури банальных слов, несказанных им Чесу вовремя. Банальных, но важных; грубо говоря, типичное сожаление о том, что мы что-то не сделали, всегда хуже сожаления о сделанном и его результатах. Сейчас Джон проклинал себя прошлого за то, что не смог рассказать парнишке о той благодарности, что никогда не сквозила в их общении; он хотел сказать «Спасибо, друг» и мягко похлопать по плечу. Но это всё — дело давно минувших дней. Казалось бы, он должен уже давно перестать себя корить за такие вещи, ведь прошло почти аж целых четыре года, но отчего-то именно эти воспоминания были свежи как никогда. Всё угасло и померкло, но Чес в его памяти был ярок и незабываем. А почему вдруг такое исключение, Константин и не знал: он переставал давать себе отчёты в последние три года. Потому что он не делал ничего такого экстра неординарного за всё это время. В этом-то весь и секрет…
— Какой вам нужен будет подъезд? Просто мне нужно знать, с какой стороны заезжать… — неожиданно раздалось со стороны водителя. Джон, не оборачиваясь, бросил:
— Первый… это со двора.
— Окей! — а он помнил, какое звонкое и весёлое было у Креймера «Окей!» — совсем непохожее на это, тусклое и уставшее, лишь с долей какого-то восклицательного выражения. Он давно скучал по всему, что было связано с Чесом… но скука его не находила ответа. Константин давно вырос из той стадии, когда мы с горечью признаём свои ошибки молодости, но всё-таки насчёт этого не переставал себя корить: всё, казалось ему, только из-за него. И сожаление, и такая глупая смерть, и сегодняшнее скучное житьё-бытьё…
Впрочем, хватит! Джона уже тошнило от этих однообразных, повторяющихся изо дня в день мыслей; теперь ведь он другой человек, совсем другой. У него должны быть заботы куда важнее и свежее прошлых; из его памяти должны стереться и забыться все чувства тех лет, все лица тех лет, все приключения тех лет… только вот даже в этой системе наметилось исключение: Чес никак не забывался. Но, наверное, в этом можно сделать послабление.
Джон начал дремать, как его оповестили о том, что они приехали; он нехотя вышел из машины, сделал пару шагов в сторону подъезда с какой-то яркой вывеской, зашёл, машинально со всеми поздоровался и потребовал заказ номер такой-то. Пару минут суеты, и вот он вышел с огромной коробкой сам не зная чего. Наверное, это большая красивая кукла — Дженни всегда мечтала о такой. Наверное, она будет счастлива… Константин усмехнулся и отыскал глазами машину, увидел полуопущенную голову водителя и не сразу узнал, то ли это такси, на котором он приехал. Обычно он помнил лица, а здесь времени рассмотреть не было; к тому же, капюшон и какие-то слишком обыденные черты не давали хоть какой-нибудь запоминающейся оригинальности. Впрочем, Джон особо не вглядывался; ему стало всё равно с тех давних пор, как его наивный водитель погиб, на тех, кто его довозит: ни лиц, ни имён он не запоминал даже самых разговорчивых. Видимо, из какой-нибудь глупой верности, хотя, в общем-то, навряд ли.
Он уселся в машину, назвал обратный адрес и после полностью погрузился в созерцание безрадостных, но обычно приятных и знакомых нашему сердцу городских пейзажей. Так и пролетели сорок минут поездки…
А Константину вконец надоело сравнивать, сравнивать прошлое и настоящее, потому как он уже знал все стадии этого процесса, все умозаключения, каждый раз приходящие с несколько необычным удивлением, и все колючие неприятности, зашифрованные там. Поэтому на сей раз избавил себя от такой глупости; сегодня можно отдохнуть. А то с каждым сравнением груз на сердце становился ещё тяжелее, а сбрасывать его не представлялось возможным.
Наконец перед его глазами неожиданно появилась знакомая многоэтажка; Джон автоматически пробежал взглядом до седьмого этажа: свет горел, значит, уже дома. Ему требовалось за те полминуты, что он будет добираться до квартиры, переменить своё настроение на такое, чтобы с ним можно было без подозрений окунуться в семейную жизнь, пропитанное, конечно, теплом, но… грех такое говорить, но искусственным. Константин в ту же секунду разогнал эти мысли и оставил пару купюр на бардачке, даже не оглядываясь.
— Сдачи не нужно, — коротко бросил и вышел, придерживая рукой пакет с куклой. Но не успел он сделать и шага, как тот же хриплый голос остановил его:
— Подождите, пожалуйста. Я не могу взять такую крупную сдачу, — Джон почему-то вздрогнул. Тогда ему в голову пришла мысль не оборачиваться — это казалось единственно верным спасением. «Господи, что за ужасный бардак в моей голове?» — встряхнулся, поёжился и полуобернулся, хотя делал это с великим неудовольствием.
— У вас не найдётся… помельче? Будет даже лучше, если вообще без сдачи, — беспристрастно продолжал водитель, выйдя из машины и теперь протягивая через крышу руку с дрожащими на ветру деньгами. Константин смотрел на эту руку, не решив затруднять себя запоминанием ещё одного ненужного ему лица. Он взял деньги назад и стал искать в кошельке купюру помельче; действительно нашёл и, запихнув старую крупную обратно, протянул прежнюю сумму, только уже без сдачи. Водитель взял не сразу, будто раздумывая; впервые в жизни Джон не испытал неприязни к тому, что его задерживали. Потом наконец парень взял деньги; Константин хотел разворачиваться, однако не повернулся полностью; вместо этого произошло нечто другое, ставшее каким-то мгновением «икс» в его последующей жизни.
Тогда Джон запомнил почему-то каждую мелочь, каждый звук, каждый оттенок серости вокруг; он даже мог сказать, что впервые смог услышать, как звучит тугая тишина перед какими-нибудь важными словами. А потом они — эти самые важные слова. Важные, но, честно сказать, дурацкие и банальные.
— Джон… даже не взглянул на меня. Это можно засчитать как личное оскорбление? — последнее произнесено с усмешкой; Джон поначалу тоже усмехнулся и хотел на автомате ответить что-нибудь едкое, а потом замер, остановился, вспомнив, в какой именно из реальностей он сейчас находится. И холод пробежал по его спине; оцепенение сковало тело. Он даже задержал дыхание, понимая, что вот оно, то, чего он так страстно желал, а с другой стороны он спрашивал себя, возможно ли?.. По факту, конечно, нет: вот он сейчас обернётся, поймёт, что ему показалось, и, грустный-грустный, одолеваемый ещё более тяжкими воспоминаниями, поплетётся домой. Но это должно быть по какому-то скупому, слишком банальному плану… на деле же…
— Что? — полухрип сорвался с его губ; Джон обернулся, только сейчас понял, как его жутко передёрнуло (не скажешь, что неприятно) оттого, как было произнесено имя — уже давно он не слыхал такой интонации, такого голоса, пусть ставшего менее звонким, но потому не менее… родным? Или каким? В самом деле, Константин впал в безумство тогда, совершенно не понимая, что происходит вокруг него, но послушно поднял взгляд на водителя, снявшего капюшон; сердце ёкнуло, на секунду показалось, что это один из его снов — приторно-сладких и несбыточных. В них всё было именно как сейчас.
Он изменился, пускай не сильно, но заметно; в таком случае говорят, что повзрослел. А Джону лишь казалось, что он просто поддался той же болезни, что и сам он. Лицо — бледное, под глазами очертания тёмных кругов, волосы слегка растрёпаны, но своей курчавости не утратили, улыбка… наверное, должна быть, но на её месте пока было пусто. Пусто и холодно. А глаза, глаза, глаза… что, какими словами можно описать то самое зеркало души? Разве что самыми банальными… Эти карие, вечно тёплые глаза, содержащие солнце внутри себя, обычно лучились, светились; теперь же они просто отражали действительность — сухую, серую, пасмурную и однообразную. Константин ещё раз понял, что что-то всё-таки застопорило в них тот извечный природный свет, что-то, похожее и на его временный сон.