Страница 57 из 58
Девушка опустила голову:
— Дядя Ионыч убил Владилена Антуановича: полголовы ему снес. — Она вытерла слезы. — Но я верю, что Владилен Антуанович, приняв мученическую смерть, оказался в раю! — Катя говорила жарко, страстно, с золотым блеском в ярких глазах.
— Проклятье, — простонал расстроенный Первоцвет. — Сведения об Ионыче, оказывается, были важны! Наташ, ты прости меня, дурака…
— Ах! — воскликнула Наташа, кидаясь на шею к Первоцвету. — Сударь, я во всем вас прощаю! Буквально во всем!
— Идиоты, — прошептал Рыбнев, вставая и отводя глаза от воркующих в грязи голубков: живого и мертвого. Сейчас у него были дела понасущнее: Рыбнев уставился на некромассу, ставшую Ионычем. Надо остановить ее во что бы то ни стало. И дело теперь не в мести. Не совсем в мести, по крайней мере.
— Что ты ей сделаешь? — прошептал Судорожный. — Что мы, слабые люди, можем сделать такому чудовищу?
— Бедный дядя Ионыч, — прошептала Катя, сложив ладошки ковшиком. — Я буду молиться, чтоб для него всё закончилось хорошо.
Марик забрал у Огневки остатки овсяной каши и сам стал жевать.
— Не бойся, Катя! Я достану билет на Землю, и мы вместе туда улетим! — заявил он, роняя хлопья на грудь. — Бли-и-ин, даже в состоянии стресса вкуса не чувствую! Врал брат-мертвец…
Рыбнев в бессильной злобе сжал зубы: он не знал, как противостоять некромассе.
— В-Е-Р-Н-И! У-Б-Ь-Ю! — ревел Ионыч.
Бездна смотрела на Рыбнева посредством рта: жадной, прожорливой, гнилозубой пасти, из которой торчало глазное яблоко.
Рыбнев, совершенно отчаявшись, сунул руку за пазуху и нащупал тарелку. Тарелка вблизи человеческого сердца согрелась и теперь сама излучала тепло. Рыбнев вытащил ее на свет.
Горела зеленая лампочка.
Не просто горела: разгоралась всё ярче и ярче.
Глава девятая
— Мы, — сказал мудрый голос из непознанной летучей тарелки, — прибыли сюда из далекой галактики, чтоб изучить людей и если они окажутся того достойны, подарить им великое счастье.
Рыбнев оглянулся: кажется, кроме него никто голос из тарелки не услышал.
— Чё? — мысленно спросил он.
— Наш летучий корабль, к несчастью, приземлился не очень удачно, случилась авария, и мы могли замерзнуть, но нас согрели сильные чувства вашего сородича по имени Ионыч, — сказал мудрый голос. — Очень он хороший человек.
— Ионыч?!
Рыбнев из-под бровей посмотрел на движущуюся в его сторону некромассу: Ионыч как всегда испытывал сильные чувства и при этом орал:
— А Н-У П-О-Л-О-Ж-Ь Т-А-Р-Е-Л-К-У Н-А М-Е-С-Т-О, К-О-З-Я-В-К-А!
— Если бы наша тарелка замерзла, — сказал мудрый голос, — могло произойти ужасное.
— Что? — уточнил Рыбнев.
— Взрыв страшной силы! Но Ионыч поступил мудро, согревая нас и давая время лучше изучить человечество: он…
— Погоди, — сказал Рыбнев. — А если сейчас тебя заморозить — взрыв будет?
— Хорошо, что ты спросил, человек! Сейчас, после расконсервации экипажа, температуру следует поддерживать еще выше; взрыв может произойти даже после небольшого охлаждения корабля. Поэтому тебе, человек, следует побыстрее доставить нас в теплое место и известить человеческое правительство о том, что… — Мудрый голос закашлялся и возопил: — Ты чего такое творишь, паскуда?!
Рыбнев макнул летучий инопланетный корабль в канаву со стылой водой.
Рыбнев изо всех сил подул на летучий инопланетный корабль.
Рыбнев даже прижал летучий инопланетный корабль к холодному сердцу Первоцвета Любимовича.
Загорелась желтая лампочка, потом — красная. Тарелка противно запищала: люди вокруг заткнули уши. И даже Первоцвет Любимович с любовницей Наташей заткнули уши.
— Ты — сумасшедший! — выдохнул мудрый голос из тарелки. — Достойно ли такое человечество счастья?!
— Не до счастья нам, — пробормотал Рыбнев, размахиваясь. — Выжить бы.
— Не докинешь! — закричал мудрый голос из тарелки. — Далеко до некромассы, не добросишь всё равно!
— Я до закатного солнца ледышку докидывал, — сказал Рыбнев. — А тут разве расстояние? Тьфу, а не расстояние.
И метнул тарелку в некромассу.
— Ла-а-а-а-ажись!
— А-а-а-а…
Взрыв удался на славу.
Когда они поднялись из грязи, от некромассы остались жалкие вяло шевелящиеся останки.
Глава десятая
— Ну не плачь ты, не плачь. Всё хорошо. Умерла тварь…
— Дяденька… дяденька…
— Ну что ты в самом-то деле…
— Они ведь все хорошие, дяденька. Все! Все хорошие! Несчастные, но хорошие. Посмотри в эти глупые злые лица, дяденька: они ведь все дети, были детьми, детьми и остались. Как их можно не любить? Разве возможно такое? Ну посмотри, посмотри им в глаза! Видишь искру? Это та искорка, которая никогда не потухнет. Видишь? Скажи: видишь?
— Не вижу, Катенька. Прости уж.
— А вот я вижу, — сказала девушка, поднимаясь. — Вижу. И надо, чтоб другие увидели. Если каждый увидит, нечего будет бояться; и зло творить незачем будет.
— Не увидят, Катенька.
Девушка помогла подняться Марику.
— Увидят, дядя Рыбнев. Обещаю вам: увидят. У меня способность есть: я могу видеть, когда человеку больно. И других заставлю увидеть.
Марик прошептал:
— Катя… мы полетим на Землю?
— Рано нам еще на Землю, Маричек, рано.
— Почему рано?
— У нас тут дел полно, родненький мой. Пойдем, Маричек. Пойдем. За Мурочкой зайдем и пойдем, куда глаза глядят. Нам нужно изменить людей здесь и сейчас; не на какой-нибудь сказочной Земле, а именно здесь. Нам нужно, чтобы люди изменились. Я не знаю, как их заставить сделать это, но я научусь. Обязательно научусь!
Они пошли прочь.
Рыбнев долго смотрел им вслед, потом поднял голову и закричал: безумно и страшно. Упал на колени, воткнул пальцы во влажную землю…
Рассыпалась душа.
Сгорели остатки.
Одно думал: Сашенька. Радость моя. Саша. Любимая. Сашенька. Прости. Сашечка. Прости. Саша.
Прости.
Больно.
Прости…
— Чего это он? — спросила Наташа. — Из-за меня до сих пор переживает?
— Нет, — сказал Первоцвет Любимович, прищурившись. — Это он землю жрать собирается: старинный русский обычай.
Похолодало. Подул северный ветер.
C неба кто-то хитрый и смертельно больной просыпал тяжелые дождевые капли.
Глава одиннадцатая
За секунду до столкновения непознанной летучей тарелки и некромассы к Ионычу в мысленные покои, украшенные парчой и изумрудами, постучала угодливая мысль. Дядь Вася то есть.
— Входите! — взвизгнул Ионыч, до помрачения рассудка напуганный приближением неминуемого распыления.
Угодливая мысль помялась на пороге, пробормотала:
— Я пришла попрощаться, повелитель… Хочу сказать, что ваше правление хоть и было кратким, зато получилось блестящим! А блестящее правление, мой господин, далеко не у каждого тирана выходит! Эти ваши экспрессивные «В-Е-Р-Н-И!» и «У-Б-Ь-Ю!» выше всяких похвал!
У Ионыча потеплело на душе.
— Ну а че? — промямлил он. — Ну давай тогда бухнем, что ли, в честь нашей крепкой дружбы, дядь Вася. Вспомним старое, погрустим. Имеем ведь право, да?
— Да как же мы бухнем? — удивилась угодливая мысль. — В некротическом состоянии бухнуть сложновато. Я уж не говорю о грядущем взрыве…
— А варежек у тебя нет? — спросил Ионыч с тоской.
Дядь Вася покачал головой:
— Прости, хозяин, лишних варежек в наличии не имеем.
— Они ведь согревают, — сказал Ионыч. — Варежки-то.
Дядь Вася смущенно молчал.
— У меня суровая жизнь была, — прошептал Ионыч, закрывая лицо широкими ладонями. — Папка от нас ушел, когда мне года не было. Мамка работала днем и ночью, чтоб семью прокормить. Меня и моих трех сестренок. Она у меня необразованная была, мамка-то. Но очень старалась, работала… Очень плакала, когда мои сестренки от какой-то заразы померли — денег, чтоб их вылечить, не было. Она мне так говорила: «Всегда должно быть что-то, сынок, что тебя согревает».